Сага о Форсайтах, том 1
Шрифт:
А залитые солнцем экипажи катились один за другим, кивая надменными щитами зонтиков.
– Вон проехал дядя Джемс со своими дамами, – сказал молодой Джолион.
Отец помрачнел.
– Он видел нас? Да? Гм! Что ему здесь понадобилось?
В эту минуту показался свободный кэб, и старый Джолион остановил его.
– До скорого свидания, мой мальчик! – сказал он. – Не думай о Босини – я не верю ни одному слову в этой истории!
Поцеловав детей, которые не хотели отпускать его, старый Джолион сел в кэб и уехал.
Взяв Холли на руки, молодой Джолион неподвижно стоял на углу и смотрел вслед удаляющемуся экипажу.
VII. СЪЕЗД У ТИМОТИ
Если бы старый Джолион, садясь в кэб, сказал: «Я не хочу верить ни одному слову», – он выразил бы свои чувства более точно.
Мысль о том, что Джемс со своим курятником видел его в обществе сына, разбудила в старом Джолионе не только раздражение против того, что становилось помехой на его пути, но и столь понятную между братьями скрытую вражду, корни которой – детское соперничество – с течением жизни нередко крепнут, уходят в глубину и, скрытые от глаз, питают дерево, приносящее в своё время горькие плоды.
До сих пор между шестью братьями нельзя было заметить ничего более серьёзного, чем недружелюбие, которое объяснялось скрытым, но вполне естественным опасением, что кто-то из пяти богаче меня, шестого; чувство это начинало переходить в любопытство в связи с близостью смерти – конца всякого соперничества – и упорным «отмалчиванием» их поверенного, который, будучи человеком предусмотрительным, уверял Николаса, что не знает доходов Джемса, Джемсу говорил то же самое о старом Джолионе, Джолиону о Роджере, Роджеру – о Суизине, а Суизину, к его великому неудовольствию, заявлял, что Николас, вероятно, очень богатый человек. Один Тимоти оставался в стороне со своими консолями.
Но теперь, по крайней мере между этими двумя братьями, замешалось новое чувство обиды. С той минуты, как Джемс имел наглость сунуть нос не в своё дело, по выражению старого Джолиона, он отказался верить россказням о Босини. Кто-то из членов семьи «этого Джемса» посмел не посчитаться с его внучкой! Старый Джолион решил, что Босини просто оклеветали. Причина его поведения кроется в чём-то другом.
Наверно, Джун повздорила с ним; её вспыльчивость всем известна!
Он не станет церемониться с Тимоти, тогда посмотрим, прекратятся эти намёки или нет! И нечего откладывать в долгий ящик, надо ехать сейчас же и действовать решительно, чтобы не пришлось ездить второй раз за тем же самым.
Подступ к дому Тимоти загораживал экипаж Джемса. И тут пролезли раньше всех – уже судачат, наверно, на его счёт! А чуть дальше от подъезда стояли серые Суизина и, повернувшись мордами к гнедым Джемса, словно переговаривались о форсайтских делах, и кучера тоже переговаривались с высоты своих козёл.
Старый Джолион положил цилиндр на стул в том самом маленьком холле, где когда-то шляпу Босини приняли за кошку, усталым движением провёл худой рукой по лицу и длинным усам, словно стирая малейшие признаки волнения, и поднялся по лестнице.
В большой гостиной было тесно. Она казалась тесной и в лучшие минуты своей жизни, когда в ней не было ни единого гостя, так как Тимоти и сестры, следуя традициям своего поколения, считали, что комната будет «неуютной», если её не обставить «как следует». Поэтому в гостиной стояли одиннадцать кресел, диван, три столика, две этажерки, заставленные бесконечным количеством безделушек, и часть рояля. И теперь, когда здесь собрались миссис Смолл, тётя Эстер, Суизин, Джемс, Рэчел, Уинифрид, Юфимия, которая заехала вернуть роман «Страсть и смирение», прочитанный за завтраком, и её приятельница Фрэнсис – дочь Роджера (единственная музыкантша среди Форсайтов – сочинительница романсов), в гостиной оставалось только одно незанятое кресло, конечно за исключением тех двух, куда никто не садился, а единственное свободное местечко посередине пола было занято кошкой, на которую старый Джолион не замедлил наступить.
В те дни такие съезды у Тимоти происходили довольно часто. Члены семьи, все до одного, питали глубокое уважение к тёте Энн, и теперь, когда её не стало, они заезжали на Бэйсуотер-Род гораздо чаще и оставались там подолгу.
Суизин приехал первым; неподвижно возвышаясь в красном шёлковом кресле с золочёной спинкой, он всем своим видом говорил, что намерен пересидеть остальных. Оправдывая своим одутловатым, чисто выбритым лицом, густыми, совершенно белыми волосами и всей своей массивной фигурой прозвище, которое дал ему Босини («толстяк!»), Суизин казался в этой загромождённой мебелью комнате ещё более первобытным, чем всегда.
Как это постоянно случалось теперь, он сразу же заговорил об Ирэн и, не теряя даром ни минуты, изложил тёте Джули и тёте Эстер своё мнение относительно тех слухов, которые, как ему известно, начали носиться за последнее время. Нет, нет, говорил Суизин, ей, вероятно, захотелось поразвлечься, надо же хорошенькой женщине пользоваться жизнью; но он уверен, что это не серьёзно. Все в границах приличий; она слишком умна, слишком ценит своё положение, свою семью, чтобы поступиться ими. Не может быть и речи о публичном ск… Суизин чуть было не выпалил «скандале», но самая мысль показалась ему такой чудовищной, что он только махнул рукой, словно говоря: «Ну, довольно об этом!»
Допустим, что Суизин придерживался холостяцкой точки зрения на этот вопрос, но, в самом деле, чем только нельзя поступиться ради этой семьи, многие представители которой сумели так выдвинуться, достичь такого положения? Если Суизину и доводилось переживать безнадёжно мрачные минуты в жизни, когда слова «иомен» и «мелкота» употреблялись в связи с его происхождением, то верил ли он этим словам?
Нет, он в тайне лелеял и с трогательной нежностью хранил в своём сердце теорию, по которой следовало, что в жилах его отдалённых предков текла благородная кровь.
– Я уверен в этом, – сказал он как-то молодому Джолиону ещё до того, как тот сошёл с пути истинного. – Посмотри, как мы процветаем. Я уверен, что в нас есть благородная кровь.
Суизин очень любил молодого Джолиона; в Кэмбридже мальчик вращался в хорошем обществе, был знаком с сыновьями этого старого шалопая сэра Чарлза Фиста – правда, один из них впоследствии оказался порядочным мерзавцем; в мальчике было что-то изысканное – какая жалость, что он ушёл к этой иностранке, к какой-то бонне! Если уж на то пошло, неужели нельзя было сделать выбора, который не унизил бы их всех! И что он теперь? Страховой агент у Ллойда; говорят даже, рисует картины – картины! Чёрт знает что! Мог бы стать сэром Джолионом Форсайтом, баронетом, прошёл бы в парламент, имел бы поместье!