Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Зачем это ты надела такое платье? Ты простудишься.
Но Эмили знала, что шеи женщин защищены от простуды любовью к блеску вплоть до восьмидесяти лет, и она только сказала:
– Позволь, я надену на тебя новую манишку из тех, что я недавно купила. Джемс, тогда тебе останется только переодеть брюки и надеть свой бархатный пиджак, и ты будешь готов. Вэл любит, когда ты одет к лицу.
– Манишки!
– сказал Джемс.
– Вечно ты тратишь деньги на всякую чепуху.
Но он претерпел эту операцию, пока его шея тоже не засверкала, и только пробурчал невнятно:
– Боюсь, что он сумасброд, этот мальчишка!
Глаза его блестели немножко более обычного, и на щеках играл легкий румянец, когда он уселся в гостиной, прислушиваясь, не раздастся ли звонок у входной двери.
– Я устроила настоящий званый обед, - удовлетворенно сказала Эмили. Мне кажется, это полезно для Имоджин - ей надо привыкать к этому, раз она начала выезжать.
Джемс, пошевелив губами, издал какой-то неопределенный звук, вспомнив, как Имоджин любила забираться - к нему на колени и разрывать с ним рождественские хлопушки.
– Ока будет хорошенькая, - пробормотал он.
– Можно в этом не сомневаться.
– Она и сейчас хорошенькая, - сказала Эмили.
– Она может сделать отличную партию.
– Вот что у тебя на уме, - буркнул Джемс, - только лучше, если она будет сидеть дома и заботиться о своей матери.
Если еще второй Дарти завладеет его хорошенькой внучкой, это уж доконает ею! Он никак не мог простить Эмили, что Монтегью Дарти когда-то пленил ее так же, как и его самого.
– Где Уормсон?
– внезапно спросил он.
– Я бы хотел сегодня выпить мадеры.
– Будет шампанское, Джемс.
Джемс замотал головой.
– В нем нет аромата, - сказал он.
– Какая мне от нею радость!
Эмили протянула руку к камину и позвонила.
– Мистер Форсайт хочет, чтобы вы открыли бутылку мадеры, Уормсон.
– Нет, нет, - сказал Джемс, и кончики его ушей вздрогнули негодующе, а глаза словно приковались к какому-то предмету, видимому только ему одному.
– Слушайте, Уормсон, вы пройдите во внутренний погреб и на средней полке последнего отделения налево увидите семь бутылок. Возьмите из них одну, среднюю, да только поосторожней, не взболтайте ее. Это последние бутылки мадеры из тех, что мне подарил мистер Джолион, когда мы приехали сюда; ее так с тех пор и не трогали, она должна была сохранить весь свой аромат; впрочем, я не знаю, не мог сказать.
– Слушаю, сэр, - сказал Уормсон, удаляясь.
– Я берег ее к нашей золотой свадьбе, - неожиданно сказал Джемс, - но в моем возрасте я не протяну трех лет.
– Глупости, Джемс, - сказала Эмили, - не говори так.
– Мне надо бы самому сходить за ней, - бормотал Джемс, - ведь он ее непременно тряхнет.
И он погрузился в безмолвные воспоминания о тех далеких минутах, когда среди газовых рожков и паутины запах пропитанных вином пробок столько раз перед, зваными обедами возбуждал его аппетит. В винах его погреба можно было прочесть историю сорока с лишним лет, с того времени, как он поселился в этом доме на Парк-Лейн с молодой женой, и историю многих поколений Друзей и знакомых, которые давно ушли из этой жизни; эти поредевшие полки являлись живым свидетельством семейных торжеств - всех свадеб, рождений, смертей близких и родственников. И когда его не будет, все это останется как есть, и что будет с этими винами, он не знает. Выпьют их или растащат, что же удивительного!
Из этой глубокой задумчивости его вывело появление сына, за ним следом явилась Уинифрид с двумя старшими детьми.
Они пошли в столовую парами под руку. Джемс с дебютанткой, Имоджин (хорошенькая внучка придавала ему бодрости); Сомс с Уинифрид; Эмили с Вэлом, у которого при виде устриц заблестели глаза. Будет настоящий порядочный обед с шампанским и портвейном! И он чувствовал, что ему как раз этого и надо после того, что он совершил сегодня и что для всех еще было тайной. После первых двух бокалов так приятно стало сознавать, что у него припрятана эта бомба, это сногсшибательное доказательство патриотизма, или, вернее, его собственной храбрости, которой он может блеснуть, ибо то, что он сделал для своей королевы и для своей родины, до сих пор доставляло ему чисто эгоистическое удовольствие. Он теперь настоящий рубака, ему только и иметь дело с оружием и лошадьми; ему есть чем похвастаться, но, конечно, он не собирается этого делать. Просто он спокойно объявит об этом, когда все замолчат. И, взглянув на меню, он решил, что самый удобный момент будет, когда подадут bombe aux fraises [26]: когда они приступят к этому блюду, за столом воцарится некоторая торжественность. Раз или два, прежде чем достигли этой розовой вершины обеда, его смутило воспоминание, что деду никогда ничего не говорят. Но старик пьет мадеру, и у него отличный вид! К тому же он должен быть доволен этим благородным поступком, который сгладит позор бракоразводного процесса. Вид его дядюшки, сидевшего напротив него, тоже подстрекал его к этому. Вот уж кто не способен ничем рискнуть; интересно будет посмотреть на его физиономию! А, кроме того, матери лучше объявить вот так, чем с глазу на глаз, а то они оба расстроятся! Ему жаль ее, но в конце концов нельзя же требовать от него, чтобы он еще огорчался за других, когда ему предстоит расстаться с Холли.
До него слабо донесся голос деда:
– Вэл, попробуй-ка этой мадеры с мороженым. У вас в колледже такой не бывает.
Вэл смотрел, как густая жидкость медленно наполняла рюмку, как летучее масло старого вина отливало на поверхности; он вдохнул его аромат и подумал: "Ну, теперь самый момент!" Он отпил глоток, и приятное тепло разлилось по иго уже разгоряченным венам. Быстро окинув всех взглядом, он сказал:
– Я записался сегодня добровольцем в имперскую кавалерию, бабушка, и залпом осушил рюмку, точно это был тост за совершенный им поступок.
– Что такое?
– этот горестный возглас вырвался у его матери.
– Джолли Форсайт и я, мы ходили туда вместе.
– Но вас еще не записали?
– спросил Сомс.
– Нет, как же! Мы в понедельник отправляемся в лагерь.
– Нет, вы только послушайте!
– вскричала Имоджин.
Все повернулись к Джемсу. Он наклонился вперед, поднеся ладонь к уху.
– Что такое?
– сказал он.
– Что он говорит? Я не слышу.
Эмили нагнулась и похлопала Вала по руке.
– Вэл записался в кавалерию - вот и все, Джемс, это очень мило. Ему очень пойдет мундир.
– Записался... какая глупость!
– громко, дрожащим голосом воскликнул Джемс.
– Вы все дальше своего носа ничего не видите. Ведь его... его отправят на фронт. Ведь он не успеет опомниться, как ему придется воевать.
Вэл видел восхищенные глаза Имоджин, устремленные на него, и мать, которая сидела молча, сохраняя светский вид, прикладывая платочек к губам.
Неожиданно дядя сказал:
– Ты несовершеннолетний.
– Я подумал об этом, - улыбнувшись, сказал Вэл.
– Я сказал, что мне двадцать один год.
Он слышал восторженный возглас бабушки: "Ну, Вэл, ты прямо молодчина", видел, как Уормсон почтительно наливал шампанское в его бокал, и смутно уловил жалобное причитание деда:
– Я не знаю, что из тебя только выйдет, если ты будешь так продолжать.
Имоджин хлопала его по плечу, дядя смотрел искоса, только мать сидела неподвижно, и, встревоженный ее молчанием, Вэл сказал: