Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Я получил ваше письмо. Я намерен действовать. Я полагаю, вы знаете, кто та дама, за которой вам поручено было следить.
Выражение лица мистера Полтида в эту минуту было поистине великолепно. Оно так ясно говорило: "Ну, а как вы думаете? Но это чисто профессиональная осведомленность, уверяю вас, простите, пожалуйста". Он сделал какой-то неопределенный жест и помахал рукой, как бы говоря: "С кем из нас, с кем из нас этого не случалось!"
– Отлично, - сказал Сомс, проводя языком по губам, - в таком случае говорить больше нечего. Я поручу вести дело "Линкмену и Лейверу" с Бэдж-Роу. Мне ваши сведения не нужны, но я попрошу вас представить ваш отчет им, в пять часов, и по-прежнему держать все это в величайшем секрете.
Мистер Полтид полузакрыл глаза, словно соглашаясь со всем.
– Дорогой сэр...
– сказал он.
– Вы убеждены, что этих улик достаточно?
– с внезапной настойчивостью спросил Сомс.
Плечи мистера Полтида чуть заметно приподнялись и опустились.
– Можете смело рискнуть, - сказал он.
– С тем, что у нас имеется, и принимая во внимание человеческую природу, можете смело рискнуть.
Сомс встал.
– Вы спросите мистера Линкмена. Благодарю вас, не беспокойтесь.
Он не желал, чтобы мистер Полтид, по обыкновению, очутился между ним и дверью. Выйдя на солнце на Пикадилли, он отер лоб. Самое тяжелое позади - с чужими будет легче. И он вернулся в Сити, чтобы сделать то, что ему еще предстояло.
В этот вечер на Парк-Лейн, глядя за обедом на отца, он почувствовал, как его снова охватывает прежнее неутоленное желание иметь сына - сына, который будет смотреть, как он ест, когда он состарится, сына, которого он будет сажать к себе на колени, как когда-то его сажал Джемс; сына, который родится от него, который будет понимать его, потому что он будет его собственной плотью и кровью, будет понимать и утешать его и будет богаче и образованнее его, потому что он начнет с большего. Состариться - вот как эта седая, исхудавшая, беспомощная фигура, и остаться в совершенном одиночестве со всеми своими капиталами, которые будут все расти; не интересоваться ничем, потому что впереди нет ничего, и все его богатство должно перейти в руки и рты тех, кто ему совершенно безразличен! Нет! Он теперь добьется своего, он будет свободен и женится, и у него будет сын, которого он вырастит, прежде чем станет таким старым, как его отец, который сейчас смотрит одинаково задумчивым взглядом и на сына и на тарелку с печенкой.
В этом настроении Сомс отправился спать. Но, лежа в тепле между тонкими полотняными простынями из комода Эмили, он снова почувствовал себя во власти мучительнейших воспоминаний. Воспоминание об Ирэн, почти живое ощущение ее тела, преследовало его. Как он был глуп, что позволил себе увидеть ее затем только, чтобы все это снова нахлынуло на него, и теперь - это такая пытка - думать, что она с этим субъектом, с этим вором, который отнял ее у него!
VI
ЛЕТНИЙ ДЕНЬ
Мысль о сыне почти не покидала Джолиона со времени его первой прогулки с Ирэн в Ричмонд-парке. Он не имел о нем никаких известий; справки в военном министерстве ни к чему не приводили; а от Холли и Джун он не надеялся получить что-нибудь раньше, чем через три недели. В эти дни он почувствовал, как неполны его воспоминания о Джолли и каким он, в сущности, был дилетантомотцом. Не было ни единого воспоминания о том, как ктонибудь из них рассердился, ни одного примирения, потому что не было никаких ссор; ни одного задушевного разговора, даже когда умерла мать Джолли. Ничего, кроме полуиронической привязанности. Он слишком боялся связать себя чем-нибудь, лишиться своей свободы или помешать свободе своего мальчика.
Только в присутствии Ирэн он испытывал чувство облегчения, но и к этому чувству примешивалось все усиливающееся ощущение того, как он раздваивается между нею и сыном. С Джолли связывались чувство непрерывности бытия и те общественные устремления, которые так глубоко волновали Джолиона в юности и позже, когда мальчик его учился в школе, а затем поступил в университет, - это чувство обязательства перед ним, которое требовало, чтобы отец и сын взаимно оправдали то, чего они ждут друг от друга. С Ирэн было связано все его преклонение перед Красотой и Природой. И он, казалось, все больше и больше переставал понимать, что говорит в нем сильнее. От этого оцепенения чувств его однажды грубо пробудил некий молодой человек со странно знакомым лицом, который, ведя рядом с собой велосипед и улыбаясь, подошел к нему на дороге, когда он как раз собирался в Ричмонд.
– Мистер Джолион Форсайт? Благодарю вас.
Сунув в руку Джолиона конверт, он вскочил на велосипед и уехал. Джолион, удивленный, распечатал письмо.
"Отдел завещаний и разводов. Форсайт против Форсайт и Форсайта". За чувством отвращения и стыда мгновенно последовала реакция: "Как, ведь это как раз то, чего ты жаждешь, и ты недоволен! Она, вероятно, тоже получила такое извещение, и нужно поскорее увидеть ее". Дорогой он пытался обдумать все это. Забавное все же дело! Ибо, что бы там ни говорилось про сердце в священном писании, все-таки, чтобы удовлетворить закон, требуется нечто большее, чем простое вожделение. Они могут отлично защищаться в этом процессе или по крайней мере с полным правом попробовать сделать это. Но мысль об этом была противна Джолиону. Если он фактически не был ее любовником, мысленно он был им, и он знал, что она готова принадлежать ему. Это говорило ему ее лицо. Не то чтобы он преувеличивал ее отношение к себе. Она уже пережила свою большую любовь, и он в его возрасте не мог надеяться внушить ей такое чувство. Но она ему доверяет, она привязалась к нему и чувствует, что он будет ей опорой в жизни. И, конечно, она не заставит его защищаться в этом процессе, зная, что он обожает ее! Нет, слава богу, у нее нет этой невыносимой британской щепетильности, которая отказывается от счастья ради удовольствия отказаться! Она будет рада возможности почувствовать себя свободной после семнадцати лет умирания заживо. Что же касается огласки, этого уж не избежать! И, если они будут защищаться, это их не спасет от позора. Джолион чувствовал то, что должен чувствовать настоящий Форсайт, когда его частной жизни угрожает опасность: если по закону его полагается повесить, пусть это по крайней мере будет за дело! А давать показания под присягой, что ни единого жеста, ни даже слова любви никогда не было между ними, казалось ему более унизительным, чем молча признать себя виновным в адюльтере, гораздо более унизительным, принимая во внимание его чувство, и не менее мучительным и тягостным для его детей. Мысль о том, что он должен будет отчитываться перед судьей и двенадцатью английскими обывателями в своих встречах с нею в Париже и в прогулках в Ричмонд-парке, внушала ему отвращение. Лицемерие и жестокость всей этой церемонии; вероятность того, что им не поверят, и одна только мысль о том, что она, которая для него была самим воплощением Красоты и Природы, будет стоять там под всеми этими подозрительными, жадными взглядами, - все это казалось совершенно нестерпимым. Нет, нет! Защищаться - это только доставить удовольствие Лондону и повысить тираж газет! В тысячу раз лучше принять то, что посылает Сомс и боги!
"Кроме того, - думал Джолион, стараясь быть честным с самим собой, кто знает, долго ли я мог бы выдержать это положение вещей даже ради моего мальчика? Во всяком случае, она-то хоть наконец высвободит шею из петли!" Поглощенный всеми этими размышлениями, он почти не замечал удушливого зноя. Небо нависло низко, багровое, с резкими белыми просветами. Тяжелая дождевая капля шлепнулась и оставила маленький звездообразный след в пыли на дороге, когда он входил в парк. "Фью, - протянул Джолион, - и гром! Я надеюсь, что она не вышла мне навстречу; сейчас польет как из ведра!" Но в ту же минуту он увидел Ирэн, подходившую к воротам парка. "Нам нужно бегом спасаться в Робин-Хилл", - подумал он.
Гроза пронеслась над Полбри в четыре часа дня, доставив приятное развлечение клеркам во всех конторах. Сомс пил чай, когда ему принесли письмо:
"Дорогой сэр!
Форсайт против Форсайт и Форсайта.
Согласно Вашим указаниям, имеем честь сообщить Вам, что мы сегодня лично уведомили в Ричмонде и в Робин-Хилле ответчицу и соответчика по сему делу. С совершенным почтением Линкмен и Денвер".
Сомс несколько минут тупо смотрел на письмо. С той самой минуты, как он отдал эти указания, он все время порывался отменить их. Такая скандальная история, такой позор! И улики - то, что он слышал от Полтида, казались ему вовсе не убедительными; он, во всяком случае, все меньше и меньше верил в то, что эти двое переступили известный предел. Но вручение повестки безусловно послужит для них толчком; и эта мысль не давала ему покоя. Этому типу достанется любовь Ирэн, тогда как он потерпел полное поражение! Неужели уже слишком поздно? Теперь, когда он так серьезно предостерег их, не может ли он воспользоваться своей угрозой для того, чтобы их разъединить? "Но если я Не сделаю этого сейчас же, - подумал он, - потом уже будет поздно, раз они получили извещение. Я сейчас поеду к нему и повидаюсь с ним; сейчас же поеду к нему".
И в горячке нервного нетерпения он послал за "новомодным" таксомотором. Понадобится, может быть, немало времени, чтобы сейчас разыскать этого типа, и бог знает к какому они решению пришли после такого удара. "Если бы я был какой-нибудь театральный осел, - подумал он, - мне бы нужно было, я полагаю, взять с собой хлыст, или пистолет, или что-нибудь в этом роде!" Вместо этого он взял с собой связку бумаг по делу Медженти против Уэйка, намереваясь просмотреть их дорогой. Он даже не развернул их и сидел не двигаясь, только подпрыгивая и сотрясаясь от толчков, не замечая ни того, что ему дует в затылок, ни запаха бензина. Он будет держать себя в зависимости от поведения того; самое главное - сохранять спокойствие!
Лондон уже начал изрыгать рабочих из своих недр, когда Сомс подъехал к Пэтнейскому мосту. Муравейник растекался по улицам. Какое множество муравьев, и все борются за существование, и каждый старается уцелеть в этой великой толчее! Должно быть, в первый раз в своей жизни Сомс подумал: "Я-то мог бы плюнуть на все, если бы захотел! Ничто бы меня не касалось. Послал бы все к черту, жил бы, как хотел, наслаждался бы жизнью!" Нет! Нельзя, человек не может жить так, как жил он, и вдруг все бросить, поселиться где-нибудь в Италии, сорить деньгами, потерять репутацию, которую себе создал. Человеческая жизнь - это то, что человек приобрел и что он стремится приобрести. Только дураки думают иначе, дураки и еще социалисты... да распутники!