Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Эта женщина, - сказал Сомс.
– Не может не вмешиваться в чужие дела. То было детское увлечение, окончилось за много месяцев до вашей свадьбы.
– Но глубокое увлечение, сэр, - мягко сказал Майкл.
– Глубокое! В таком возрасте - как можно знать? Глубокое!
– Сомс помолчал.
– Вы хороший человек, я всегда это признавал. Будьте терпеливы и смотрите в будущее.
– Да, сэр, - Майкл совсем ушел в свое кресло, - да, если смогу.
– Для меня она - все, - отрывисто буркнул Сомс.
– И для меня тоже, но от этого не легче.
Складка меж бровей Сомса углубилась.
– Может, и не легче. Но держите ее! Насколько хотите мягко, осторожно - только держите. Она молода, она мечется, но все это пустяки.
"Знает ли он и о том, другом?" - подумал Майкл.
– У меня есть свои неприятности, - продолжал Сомс, - но они ничто по сравнению с тем, что я буду чувствовать, если с ней что-нибудь случится.
Майкл почувствовал проблеск симпатии к этому замкнутому седому человеку.
– Я сделаю все, что смогу, - сказал он тихо, - но, конечно, я не царь Соломон.
– Я не совсем спокоен, - сказал Сомс, - не совсем спокоен. Во всяком случае, ребенок был бы своего рода страхов...
– он запнулся, слово не совсем подходило!
Майкл словно застыл.
– Тут уж я ничего не могу сказать.
Сомс встал.
– Так, - произнес он задумчиво, - конечно нет. Пора одеваться.
"Одеться на обед, обедать, после - спать. Спать - видеть сны! Какие сны придут?"
По дороге в свою комнату Майкл встретил Кокера. Вид у него был совсем унылый.
– В чем дело, Кокер?
– Собачку стошнило в гостиной, сэр.
– Черт возьми, неужели!
– Да, сэр. Очевидно, кто-то бросил ее там одну. Она очень обиделась, сэр. Я всегда говорил: это не простая собачка...
За обедом, как будто устыдившись того, что осчастливил их и советами и двумя картинами, стоившими несколько тысяч, Сомс говорил, как говаривал Джемс в дни своего расцвета. Он говорил о французах, о падении марки, о повышении "консолей", об упрямстве Думетриуса, не желавшего уступить Сомсу этюд Констэбля, совершенно ему ненужный и нужный Сомсу, который все-таки не хотел платить за него цену, назначенную Думетриусом из чистого упрямства. Он говорил о неприятностях, которые наживут себе Соединенные Штаты из-за своего сухого закона. Вот упрямый народ! Ухватятся за что-нибудь, и хоть разбей голову об стенку. Сам он почти не пил, но приятно чувствовать, что можно выпить. Американцам, очевидно, приятно чувствовать, что нельзя выпить, но это ведь тирания! Они просто зазнались. Он не удивится, если узнает, что все там запили. Что касается Лиги наций - сегодня утром какой-то человек превозносил ее до небес. Но этот номер не пройдет: тратить деньги и улаживать дела, которые и сами уладятся, - это Лига умеет, а вот делать что-нибудь серьезное, например уничтожить большевизм или ядовитые газы, - это им не под силу; а ведь делают вид, что они - все на свете. Для обычно молчаливого человека это был рекорд разговорчивости, что пришлось весьма на руку молодой чете: им только и хотелось, чтобы он говорил и дал им возможность думать о своем. Единственной темой общего разговора было поведение Тинг-а-Линга. Флер считала, что во всем виноват медный пол. Сомс утверждал, что он съел что-то на улице, - собаки вечно все хватают - Майкл предположил, что это просто черта его китайского характера: протест против того, что никто не оценил, насколько он полон собственного достоинства. В Китае четыреста миллионов людей, там есть кому оценить, если человек полон собственного достоинства. А что бы сделал китаец, если бы вдруг оказался в пустыне Гоби? Наверно, его бы тоже стошнило.
"Все вперед, все вперед, отступления нет, победа иль смерть".
Когда Флер вышла, мужчины почувствовали, что еще раз остаться вдвоем - невыносимо, и Сомс сказал:
– Мне надо сделать кое-какие подсчеты, я пройду к себе.
Майкл встал.
– Может быть, расположитесь в моем углу, сэр?
– Нет, - сказал Сомс, - мне надо сосредоточиться. Пожелайте за меня Флер спокойной ночи.
Майкл остался один. Он курил и смотрел на фарфоровые испанские фрукты. Белой обезьяне не съесть их, не выбросить кожуру. Не станут ли теперь плоды его жизни фарфоровыми? Жить а одном доме с Флер в отчуждении? Жить с Флер, как сейчас, чувствуя себя посторонним, ненужным? Или уехать, поступить в авиацию или в Общество спасения детей? Какое из трех решений наименее жалкое и глупое? Пепел сигары рос, упал и снова вырос. Фарфоровые фрукты дразнили его своим блеском и теплыми красками. Кокер заглянул и снова ушел. (Хозяин не в духе, - славный малый этот хозяин!) Что-то должно решиться, где-то и когда-то, но решать будет не он, а Флер. Он слишком несчастен и растерян - где ему знать, чего он хочет! Но Флер знает. Она знает все, от чего может зависеть ее решение, - все об Уилфриде, об этом кузене, о своих собственных чувствах и поступках. Да, какое-то решение придет, но что это в конце концов значит в мире, где жалость - чушь и философия может пригодиться только китайская?
Но нельзя, чтоб тебя тошнило в гостиной, надо держаться - даже когда никто не видит, как ты стараешься держаться!..
Он уже засыпал, и в его комнате было почти темно. Что-то белое очутилось у его кровати. Смутная душистая теплота коснулась его; голос чуть слышно прошептал: "Это я. Пусти меня к себе, Майкл". Словно ребенок! Майкл протянул руки. Белое и теплое прильнуло к нему. Завитки волос щекотали ему губы, голос шепнул на ухо: "Разве я пришла бы, если бы... если бы что-нибудь было?"
Сердце Майкла, смятенное и обезумевшее, забилось у ее груди.
VII
НАГАЯ НАТУРА
В этот день, после сытного завтрака. Тони Бикету повезло. Он живо распродал шары и отправился домой, чувствуя себя победителем.
У Викторины на щеках тоже играл румянец. На его рассказ об удачном дне она ответила таким же рассказом. Правда, рассказ был выдуман - ни слова о Дэнби и Уинтере, о господине со скользящей улыбкой, о ликере, о "нагой натуре". Она не испытывала угрызений совести. То была ее тайна, ее сюрприз; если дело с "нагой натурой" выгорит (она еще не совсем решилась) и даст ей возможность заработать деньги на дорогу - что ж, она скажет мужу, что выиграла на скачках. В тот вечер она несколько раз спрашивала: "Разве я такая уж худая, Тони? Ах, как мне хочется пополнеть!"
Бикет, все еще огорченный тем, что она не разделила с ним завтрака, нежно погладил ее и сказал, что скоро она у него станет жирной, как масло, - не объясняя, каким образом.
Им обоим снились синие бабочки, а утро встретило их тусклым светом газа и скудным завтраком из какао и хлеба с маргарином. Стоял туман. Он проглотил Бикета в десяти шагах от дверей. С досадой на душе Викторина вернулась в спальню. Ну кто станет покупать шары в такой туман? Лучше взяться за что угодно, только бы не давать Тони дрогнуть целыми днями. Раздевшись, она тщательно вымылась, на всякий случай! Она только что кончила одеваться, когда квартирная хозяйка известила ее о приходе посыльного. Он принес огромный пакет с надписью: "Мистеру Бикету".
Внутри оказалась записка:
"Дорогой Бикет, вот обещанная одежка. Надеюсь, пригодится.
Майкл Монт".
Дрожащим голосом она сказала посыльному:
– Спасибо, все в порядке. Вот вам два пенса.
Когда громкий свист посыльного растаял в тумане, она в восторге набросилась на пакет. Предметы мужского обихода были отделены от дамских папиросной бумагой. Синий костюм, велюровая шляпа, коричневые штиблеты, три пары носков с двумя маленькими дырочками, четыре рубашки, только слегка потертые на обшлагах, два полосатых галстука, шесть воротничков, не совсем новых, несколько носовых платков, две замечательно плотных фуфайки, две пары кальсон и коричневое пальто с поясом, и всего с двумя-тремя симпатичными пятнышками. Она прикинула синий костюм на себя рукава и брюки придется только укоротить пальца на два. Она сложила вещи стопкой и благоговейно взялась за то, что лежало под папиросной бумагой. Коричневое вязаное платье с маленькими прозрачными желтыми пуговками совершенно чистое, даже не смятое. Как можно отдавать такие вещи? Коричневая бархатная шапочка с пучком золотистых перьев. Викторина тут же надела ее. Розовый пояс, только чуть-чуть полинявший на косточках, чуть повыше и пониже талии, с розовыми шелковыми лентами и подвязками - прямо мечта! Она по могла удержаться, надела и пояс. Две пары коричневых чулок, коричневые туфли, две комбинации и вязаная кофточка. Белый шелковый джемпер с дырочками на одном рукаве, юбка сиреневого полотна, немного полинявшая; пара бледно-розовых шелковых панталон; и под всем этим темно-коричневое, длинное пальто, теплое и уютное, с большими агатовыми пуговицами, а в кармане - шесть маленьких носовых платков. Она глубоко вдохнула сладкий запах - герань!
Ее охватил целый вихрь мыслей. Одеты, обуты с ног до головы - синие бабочки - солнце! Не хватает только денег на проезд. И вдруг она увидела себя совсем раздетой, перед джентльменом со скользящими глазами. Ну и что же! Зато деньги!
Весь остаток утра она лихорадочно работала, укорачивая костюм Тони, штопая его носки, загибая потертые обшлага. Она съела бисквит, выпила еще чашку какао - от него полнеют - и взялась за дырочку в белом шелковом джемпере. Пробило час. Страшно волнуясь, она опять разделась, надела новую комбинацию, чулки, розовый пояс - и вдруг остановилась. Нет! Платье и шляпу она наденет свои собственные, как вчера. Остальное надо приберечь пока... пока... Она побежала к автобусу: ее бросало то в жар, то в холод. Может быть, ей дадут еще стаканчик этого замечательного питья. Хорошо, если бы у нее закружилась голова и все бы стало безразлично!