Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Пожалуйста!
– сказала Викторина. Чашечка была такая крохотная.
– Ну как, отдохнули?
Викторина снова улеглась и сбросила халат.
– Отлично. Оставим его здесь - вы лежите в высокой траве, - зеленое мне поможет. Как жаль, что сейчас зима: я бы снял садик с лужайкой.
Лежать в траве - и, наверно, цветы кругом. Она так любила цветы. Девочкой она часто лежала в траве и плела венки из ромашек там, в поле за бабушкиной сторожкой, в Норбитоне. Бабушка была сторожихой. Каждый год на две недели Викторина ездила к ней - как она любила деревню! Только на ней всегда было что-нибудь надето. А так, без всего, было бы еще приятнее. Есть ли цветы в Центральной Австралии? Наверно, есть, раз там есть бабочки! Лежать на солнце - вдвоем с Тони, - как в раю!..
– Ну, спасибо, на сегодня хватит. Полдня десять шиллингов. Завтра утром в одиннадцать. Вы первоклассная натурщица, мисс Коллинз!
Викторина надевала розовые подвязки, и в душе у нее все пело! Сделано! Тони ничего не надо знать. Мысль о том, что он ничего и не узнает, доставляла ей удовольствие. И, сняв с себя костюм "нагой натуры", она вышла в студию.
Обри Грин заслонил свое произведение:
– Нет, пока нельзя, мисс Коллинз. Я не хочу вас разочаровывать. Бедро слишком высоко. Завтра исправим. Простите, руки грязные, До свидания! Значит, завтра б одиннадцать. И этот малыш нам не понадобится. Ну, ну, не смей!
– прикрикнул он.
Ибо Тинг-а-Линг выказывал явное желание сопровождать большую "косточку". Викторина вышла улыбаясь.
VIII
СОМС БЕРЕТСЯ ЗА ДЕЛО
Сомс размышлял, сидя у огня в своей комнате, пока Большой Бэн не пробил двенадцать. В конце концов он пришел к решению переговорить со "Старым Монтом". Несмотря на легкомыслие, старик все же настоящий джентльмен, а вопрос - деликатный. Сомс лег спать, но в половине третьего проснулся. Какая досада! "Не буду думать об этом", - решил он и тут же начал "об этом" думать. Всю жизнь он имел дело с денежными вопросами и никогда не испытывал таких затруднений. Точно и неизменно придерживаться буквы закона, который сам далеко не всегда точен и неизменен, было непременным условием его карьеры. Говорят, что честность - лучшая политика. Но, может быть, это и не так? Абсолютно честный человек и недели не мог бы прожить, не попав в работный дом. Конечно, работный дом это не тюрьма и не суд, А честность, по ходячим понятиям, на то и существует, чтобы удержать человека за пределами этих учреждений. До сих пор у Сомса затруднений не бывало. В чем, кроме распивания чая и получения жалованья, в сущности, состоят обязанности директора? Вот что интересно. И в какой мере он ответственен в случае невыполнения этих обязанностей? Директор обязан быть совершенно честным. Но если так, он не может оставаться директором. Это ясно. Ведь первым делом ему придется заявить своим акционерам, что он совершенно не заслуживает своего жалованья. Что он делал на заседаниях правления? Да просто сидел, расписывался, немного говорил и голосовал за то, что по ходу дела должно было быть принято. Проявлял ли он когда-нибудь инициативу? Может быть, один-единственный раз. Вел ли он расчеты? Нет, он их только прочитывал. Рассматривал ли он сметы? Нет, за него это делали служащие. Конечно, есть еще политика Общества. Успокоительные слова, но - если говорить откровенно - все дело директора и заключается в том, чтобы не мешать существующей политике. Взять, например, его самого. Если бы он выполнял свой долг, он через месяц по вступлении в правление должен был бы приостановить страхование иностранных контрактов, которым он с самого начала инстинктивно не доверял, или, в случае неудачи, должен был отказаться от своего места. А он этого не сделал. Казалось, что все наладится, что момент неподходящий и так далее. Если бы он хотел выполнять свой долг, как абсолютно честный директор, он вообще не должен был бы стать директором ОГС, потому что, прежде чем занять место в правлении, нужно было разобраться в делах Общества гораздо основательнее, чем он это сделал. Но все эти имена, престиж, и - "дареному коню в зубы не смотрят" - пот и вышло! Если бы он теперь захотел быть абсолютно честным, он должен был бы объявить акционерам: "Мое попустительство обошлось вам в двести с чем-то тысяч фунтов. Я отдаю эту сумму в руки доверенных лиц на покрытие ваших убытков и постараюсь выжать из остальных директоров их долю". Но он не собирался так поступить, потому что... ну, просто потому, что это не принято, и другим директорам это вряд ли понравится. Вывод один: ждать, пока акционеры сами не раскроют эту историю, но надеяться, что они ее не раскроют. Словом, совершенно как правительство, путать карты и стараться выйти сухим из воды. Не без некоторого удовольствия Сомс подумал об Ирландии: предыдущее правительство сначала вовлекло страну в эту историю с Ирландией, а потом делало вид, что исправило то, чего и не должно было быть. А мир, а воздушный флот, а земельная политика, а Египет - во всех этих пяти важнейших вопросах правительство каждый раз подливало масла в огонь. Но признавалось ли оно в этом? Нет, в таких случаях не признаются; в таких случаях принято говорить: "В данный момент это вызвано политической необходимостью". А еще лучше - ничего не говорить и просто положиться на британский характер. Высвободив подбородок из-под одеяла. Сомс вдруг почувствовал какое-то облегчение. Нет, последнее правительство, наверно, не тряслось под одеялом от страха. Устремив глаза на потухающие угли в камине. Сомс размышлял о неравенстве и о несправедливости судьбы. Взять всех этих политиков и дельцов, которые всю жизнь ходят по тонкому льду и за это получают титулы. Они и в ус не дуют. И взять его самого - он впервые очутился на тонком льду и страдает от этого невероятно. В сущности, установился целый культ обманывания публики, целый культ того, как избежать последствий неразумного ведения дел. И он, человек деловой, человек закона, не знает этого культа - и рад этому. Из врожденной осторожности, из чувства гордости, в которой был даже какой-то оттенок высокомерия. Сомс всегда чурался той примитивной, стандартной "честности", которой руководствовалась в своих делах британская публика. Во всем, что касалось денег, он был непоколебим, тверд, несгибаем. Деньги есть деньги, фунт есть фунт, и нельзя притворяться, что это не так, и все-таки сохранить чувство собственного достоинства.
Сомс встал, выпил воды, сделал несколько глубоких вдохов и поразмял ноги. Кто это ему вчера говорил, что нет такой вещи, из-за которой он лишился бы сна хоть на пять минут? Наверно, этот человек здоров как бык или врет, как барон Мюнхгаузен. Он взял книгу, но мысли все время вертелись вокруг того, что он мог бы реализовать из своего состояния. Не считая картин, решил он, его состояние, наверно, не меньше двухсот пятидесяти тысяч фунтов; и, кроме Флер, у него никого нет, а она уже обеспечена. Для жены он тоже выделил средства - она превосходно может на них жить во Франции. Что же касается его самого - не все ли ему равно? Комната в клубе, поближе к Флер - ему будет так же хорошо, как и сейчас, может быть даже лучше! И вдруг он увидел, что нашел выход из всех своих неприятностей и страхов. Представив себе худшее, что его ждало впереди, - потерю состояния, - он изгнал демона. Книга "Рыдающая черепаха", из которой он не прочел ни слова, выпала у него из рук; он уснул...
Встреча со "Старым Монтом" состоялась в "Клубе шутников" сейчас же после завтрака. Телеграфная лента в холле, на которую он взглянул мимоходом, отмечала дальнейшее падение марки. Так он и думал: она совершенно обесценивается.
Прихлебывающий кофе баронет показался Сомсу прямо-таки оскорбительно веселым. "Держу пари, что он ничего не подозревает. Хорошо, - подумал Сомс, - сейчас я, как говаривал старый дядя Джолион, преподнесу ему, сюрприз!"
И без предисловий он начал:
– Добрый день, Монт. Марка обесценена, вы понимаете, что ОГС потерпело около четверти миллиона убытка на этих злополучных иностранных контрактах Элдерсона. Я не уверен, что на нас не ляжет обвинение за такой ничем не оправданный риск. Но поговорить с вами я хотел, собственно, вот о чем.
– Он подробно изложил свой разговор с клерком Баттерфилдом, наблюдая за бровями собеседника, и закончил словами: - Что вы на это скажете?
Сэр Лоренс, качая ногой так, что все его тело тряслось, вскинул монокль:
– Галлюцинации, мой дорогой Форсайт. Я знаком с Элдерсоном всю жизнь. Мы вместе учились в Уинчестере.
Опять, опять! О боже!
– Это еще ничего не значит, - медленно проговорил Сомс, - один человек, с которым я учился в Молборо, сбежал с кассой офицерского собрания и с женой полковника и нажил состояние в Чили на помидорных консервах. Суть вот в чем: если рассказ этого человека - правда, то мы в руках злостного афериста. Это не годится, Монт. Хотите позондировать его и посмотреть, что он скажет? Ведь вам было бы не особенно приятно, если бы про вас говорили такие вещи? Хотите, пойдем вместе?
– Да, - вдруг согласился сэр Лоренс.
– Вы правы. Пойдем вместе. Это неприятно, но пойдем вместе. Надо ему все сказать.
– Сейчас?
– Сейчас.
Они торжественно взяли цилиндры и вышли.
– Мы, я полагаю, возьмем такси, Форсайт?
– Да, - сказал Сомс.
Машина медленно объехала львов на Трафальгар-сквере, потом быстро покатила по набережной. Старики сидели рядом, неотступно глядя вперед.
– Мы ездили с ним охотиться месяц тому назад, - сказал сэр Лоренс. Вы знаете гимн: "Господь - наш щит в веках минувших". Очень хороший гимн, Форсайт, Сомс не отвечал. Ну, теперь пошел трещать!
– У нас пели его в то воскресенье, - продолжал сэр Лоренс.
– У Элдерсона был когда-то приятный голос, он пел даже соло. Теперь-то у него настоящий козлетон, но исполнение неплохое, - он засмеялся своим пискливым смешком.
"Интересно, бывает этот человек когда-нибудь серьезным?" - подумал Сомс и проговорил вслух:
– Если мы узнаем, что история с Элдерсоном - правда, и скроем ее нас всех, чего доброго, посадят на скамью подсудимых.
Сэр Лоренс поправил монокль.
– Черт возьми, - сказал он.
– Вы сами с ним поговорите, - продолжал Сомс, - или предоставите мне?
– По-моему, лучше вам, Форсайт; не вызвать ли нам и этого молодого человека?
– Подождем, посмотрим, - сказал Сомс.
Они поднялись в контору ОГС и вошли в кабинет правления. В комнате было холодно, стол ничем не был покрыт; старый конторщик ползал, словно муха по стеклу, наполняя чернильницы из бутыли.
– Спросите директора-распорядителя, не будет ли он любезен принять сэра Лоренса Монта и мистера Форсайта?
– обратился к нему Сомс.
Старый клерк заморгал, поставил бутыль и вышел.
– Теперь нам надо быть начеку, - тихо проговорил Сомс, - он, разумеется, будет все отрицать.
– Надеюсь, Форсайт, надеюсь. Элдерсон - джентльмен.
– Никто так не лжет, как джентльмены, - вполголоса проворчал Сомс.
Они молча стояли у пустого камина, пристально рассматривая свои цилиндры, стоявшие рядом на столе.
– Одну минуту!
– внезапно сказал Сомс и, пройдя через всю комнату, открыл противоположную дверь. Там, как и говорил молодой клерк, было что-то вроде коридорчика между кабинетом правления и кабинетом директора, с дверью, выходившей в главный коридор. Сомс вернулся, закрыл дверь и, подойдя к сэру Лоренсу, снова погрузился в созерцание цилиндров.