Сага о Форсайтах
Шрифт:
– Плохо!
– ответил он.
– Лондон ей вреден - слишком много народа кругом, слишком много всяких пересудов и болтовни!
Он подчеркнул эти слова и посмотрел на Джемса.
Снова наступило молчание.
Все чувствовали, что предпринять сейчас какой-нибудь шаг или отважиться на какое-нибудь замечание слишком опасно. Ощущение неотвратимости рока, знакомое зрителям греческой трагедии, нависло и в этой загроможденной мебелью комнате, где собрались седовласые старики, нарядно одетые женщины - все люди одной крови, люди, объединенные неуловимым семейным сходством.
Они не сознавали этой неотвратимости - роковое, холодное дыхание ее можно только чувствовать.
Суизин встал. Он-то не намерен оставаться здесь, он никому не позволит себя запугивать! И, с подчеркнутой величавостью пройдясь по комнате, он каждому по очереди пожал руку.
– Передайте Тимоти, - сказал Суизин, - что он напрасно так носится с собой!
– затем, повернувшись к Фрэнси, которую считал "элегантной", прибавил: - Ас тобой мы как-нибудь на днях поедем кататься, - и сейчас же перед ним встала картина той знаменательной поездки, о которой шло столько разговоров за последнее время, и он замер на месте, глядя прямо перед собой остекленевшими глазами, словно стараясь осмыслить всю важность своих же собственных слов; затем, вспомнив вдруг, что ему "решительно все равно", повернулся к старому Джолиону: - До свидания, Джолион! Напрасно ты ходишь без пальто - схватишь ишиас или еще какую-нибудь гадость!
И, легонько подтолкнув кошку узким носком лакированного башмака, Суизин величественно выплыл из гостиной.
После его ухода все тайком переглянулись, стараясь проверить друг на друге впечатление от слова "кататься", которое уже получило известность в семье, приобрело глубочайший смысл, будучи единственным, так сказать, достоверным фактом, имевшим непосредственное отношение к тому, что порождало столько неясных, зловещих толков, Юфимия не сдержалась и заговорила с коротким смешком:
– Как хорошо, что дядя Суизин не приглашает меня кататься!
Желая утешить ее и сгладить неловкость, которую мог вызвать разговор на подобные темы, миссис Смолл ответила:
– Милочка, дядя Суизин любит катать элегантных женщин, ему приятно немного покрасоваться в их обществе. Никогда не забуду своей поездки с ним. Как я трусила!
На мгновение пухлое старческое лицо тети Джули расплылось от удовольствия, затем сморщилось, и на глазах у нее навернулись слезы. Она вспомнила одну свою давнишнюю поездку в обществе Септимуса Смолла.
Джемс, с мрачным видом сидевший в низеньком кресле, вдруг очнулся.
– Чудак Суизин, - сказал он вяло.
Молчаливость старого Джолиона и его суровый взгляд держали всех в состоянии, близком к параличу. Старый Джолион и сам был смущен впечатлением, создавшимся после его слов, - оно только подчеркивало всю серьезность слухов, которые он пришел опровергнуть; но гнев все еще не покидал его.
Он не кончил - нет, нет, - он еще проучит их как следует!
Старый Джолион не хотел "учить" племянниц, он с ними не ссорился молодые хорошенькие женщины всегда могли рассчитывать на его милосердие, - но этот Джемс и остальная публика - правда, в меньшей степени - заслужили хороший урок. И старый Джолион тоже справился о Тимоти.
Словно почувствовав опасность, грозившую младшему брату, миссис Смолл предложила Джолиону чаю.
– Правда, он совсем остыл, пока ты сидишь тут, - сказала она, - но Смизер заварит свежий.
Старый Джолион встал.
– Благодарю, - ответил он, в упор глядя на Джемса, - мне некогда пить чай, разводить сплетни и тому подобное! Пора домой! До свидания, Джули, до свидания, Эстер, до свидания, Уинифрид!
И без дальнейших церемоний вышел из комнаты.
В кэбе гнев его испарился. Так бывало всегда: стоило ему только дать волю своему гневу - и он исчезал. Старому Джолиону стало грустно. Может быть, он и заткнул им рты, но какой ценой! Старый Джолион знал теперь, что в слухах, которым он отказался верить, была правда. Джун брошена, и брошена ради жены сынка Джемса! Он чувствовал, что все это правда, и упрямо решил считать эту правду вздором; а боль, которая таилась под таким решением, медленно, но верно переходила в слепую злобу против Джемса и его сына.
Шесть женщин и один мужчина, оставшиеся в комнате, занялись разговором, насколько разговор мог удаться после всего, что произошло; каждый считал себя совершенно непричастным к сплетням, но был твердо уверен, что остальные шестеро сплетнями не гнушаются; поэтому все сидели злые и растерянные. Один только Джемс сохранял молчание, взволнованный до глубины души.
Фрэнси сказала:
– По-моему, дядя Джолион ужасно изменился за последний год. Правда, тетя Эстер?
Тетя Эстер съежилась.
– Ах, спроси тетю Джули!
– сказала она.
– Я не знаю.
Остальные не побоялись подтвердить слова Фрэнси, а Джемс мрачно пробормотал, не поднимая глаз от пола:
– Ничего прежнего в нем не осталось.
– Я уже давно это заметила, - продолжала Фрэнси, - он ужасно постарел.
Тетя Джули покачала головой; лицо ее превратилось в сплошную гримасу сострадания.
– Бедный Джолион!
– сказала она.
– За ним нужен уход!
Снова наступило молчание; затем все пятеро гостей встали сразу, словно каждый из них боялся задержаться здесь дольше других, и простились.
Миссис Смолл, тетя Эстер и кошка снова остались одни; вдалеке хлопнула дверь, возвещая о приближении Тимоти.
В тот же вечер, когда тетя Эстер только что задремала у себя в спальне, которая принадлежала тете Джули до того, как тетя Джули перебралась в спальню тети Энн, дверь приотворилась и вошла миссис Смолл в розовом чепце и со свечой в руках.
– Эстер!
– сказала она.
– Эстер!
Тетя Эстер слабо зашевелилась под одеялом.
– Эстер, - повторила тетя Джули, желая убедиться, что сестра проснулась, - я так беспокоюсь о бедном Джолионе. Как ему помочь?
– она сделала ударение на этом слове.
– Что ты посоветуешь?
Тетя Эстер снова завозилась под одеялом, в голосе ее послышались умоляющие нотки:
– Как помочь? Откуда же я знаю?
Тетя Джули вышла из комнаты вполне удовлетворенная и с удвоенной осторожностью притворила за собой дверь, чтобы не беспокоить Эстер, но ручка выскользнула у нее из пальцев и дверь захлопнулась с грохотом.
Вернувшись к себе, тетя Джули остановилась у окна и сквозь щелку между кисейными занавесками, плотно задернутыми, чтобы с улицы ничего не было видно, стала смотреть на луну, показавшуюся над деревьями парка. И, стоя там в розовом чепчике, обрамлявшем ее круглое, печально сморщившееся лицо, она проливала слезы и думала о "бедном Джолионе" - старом, одиноком, и о том, что она могла бы помочь ему и он привязался бы к ней и любил бы ее так, как ее никто не любил после... после смерти бедного Септимуса.