Сага о королевах
Шрифт:
На тинге все разделились на две группы.
Язычники требовали восстановить капище.
А христиане говорили, что епископ поступил слишком жестоко, но если язычники захотят восстановить капище, то должны сделать это сами.
Эгиль понял, что дело может дойти до ссоры и предложил построить капище исполу.
Но никто не хотел его слушать. Язычники грозились сжечь церковь в Скаре и убить епископа Эгина. А если он не попадется им в руки, то тогда они убьют других христианских священников. Христиане же отвечали, что если такое случится,
Я сидел вместе с людьми из Скары. И я сказал Эгилю, что если мне дадут право выступить, то мне будет что сказать.
Он ответил, что всем известно о моем сане священника и лучше мне помолчать.
Я поблагодарил его за заботу, но сказал, что могу постоять за себя и сам. Я встал и крикнул, что прошу слова. Неожиданно люди замолчали — я думаю, им было любопытно услышишь мою речь.
— На этом тинге, — начал я, — я понял одно — гауты должны выступать сообща. Если же мы будем ссориться, то свеям будет легко нас победить и установить тут свою власть. Епископ Эгин допустил ошибку. Он поступил неправильно. Но неужели мы поймаемся в эту ловушку? Дадим свеям преимущество над нами?
Я остановился и перевел дыхание. Все тихо переговаривались, и я понял, что мою речь обсуждали.
— Я хочу сказать, что нам надо избежать прямых столкновений. Я предлагаю, чтобы те, кто верит во Фрейра, выбрали трех человек, которые могли бы говорить от их имени. То же самое должны сделать и те, кто верит в Иисуса. Пусть эти шестеро обсудят все между собой и вынесут свое решение на тинге завтра утром.
Меня поддержали, и я, довольный, сел на место.
Все очень быстро выбрали шестерых человек, и я сам оказался среди них в числе приверженцев Христа.
Никто из нас не хотел крови. И язычники скоро поняли, что христиане Ёталанда не могут быть в ответе за действия датского епископа.
На следующий день мы без труда пришли к согласию и на тинге. Но все были настроены очень враждебно против епископа. Если бы он приехал в то время в Скару, то ему вряд ли удалось бы сохранить жизнь.
Я сказал, что если думать о мести, то вряд ли гаутам стоит убивать епископа Эгина — ведь тогда по христианским законам он станет мучеником и его могут канонизировать.
Христиане поддержали меня. Кроме того, им был нужен епископ в Скаре, поскольку Осмунд тут никогда не показывался.
Эгиль предложил христианам заплатить выкуп за епископа. Это предложение все поддержали, потому что даже если бы выкуп был назначен очень высокий, то на каждую усадьбу пришлась только малая его часть. Язычники были довольны таким решением.
Выкуп назначили и тут же заплатили, и все стали разъезжаться по домам.
Многие перед отъездом подходили ко мне и благодарили, потому что нам удалось избежать кровопролития. Я ответил, что мы сохранили мир благодаря Эгилю, потому что именно он созвал людей на тинг.
Я переночевал у Эгиля в Скаре. И я был очень удивлен приемом, оказанным мне дома, в Хюсабю.
Рудольф преклонил передо мной колена и с жаром поблагодарил за то, что я спас жизнь ему и епископу Эгину и сохранил церковь в Хюсабю.
Я поднял его с земли и сказал, что он преувеличивает. Но Рудольф не хотел меня слушать. С тех пор он с таким обожанием относится ко мне, что это граничит с неуважением к Богу, не говоря уже о том, что подобное преклонение утомляет.
Постепенно я начал понимать, что у меня есть друзья. И я заслужил их уважение. К нам в Хюсабю за советам стали часто наезжать люди из соседних усадеб. И мое мнение всегда спрашивали, когда надо было решить какой-то сложный вопрос.
Только в одном деле у меня ничего не получалось — с законом о рабах. Когда я заговаривал о несчастных, то свободные люди с непониманием смотрели на меня и ничего не отвечали.
Однажды Эгиль сказал, что я должен прекратить говорить о рабстве, чтобы не выставлять себя на посмешище. И еще он добавил, что если мы освободим рабов, то произойдет большое несчастье. Эти слова я слышал не от него одного.
— Но я же не предлагаю просто взять и освободить всех рабов, — ответил я. — Я говорю, что надо дать возможность рабу обрабатывать землю и освободить его только, когда он сам сможет обеспечивать себя едой.
— Все это хорошо, — ответил Эгиль, — но рабы слишком ленивы для такой работы.
— Мне кажется, я знаю рабов лучше, чем ты.
— Ты думаешь о себе. Но ты никогда не был настоящим рабом. Рабы, дети рабов, довольны своей жизнью. Да и на что им жаловаться, если у них хороший и справедливый хозяин?
— Ты не понимаешь, — ответил я и рассказал о Лохмаче.
— Я и не знал, Ниал, что ты глуп, — ответил Эгиль. — Достаточно лишь одного такого раба, чтобы в головах всех остальных зародились подобные мысли. И как ты можешь позволить такому рабу заводить детей?
И тут я понял. Я могу продолжать свою борьбу за рабов до конца жизни. Но я обречен на поражение.
Я рассказал об этом Лохмачу.
Он разозлился, а я был смущен и расстроен. И оба мы чувствовали полную беспомощность.
— Я не знаю, — сказал я. — Может, я неправильно веду себя. Я не вижу возможности освободить вас. И я не вижу, каким образом я могу улучшить вашу жизнь. Ни я, ни Гуннхильд не будем жить вечно. И что случиться после нашей смерти с рабами, которые привыкнут вести себя как свободные люди?
Я помолчал и продолжил:
— Тогда ваша жизнь станет невыносимой. И что будет с твоими детьми, Лохмач?
Он ничего не ответил. Когда он выходил из палат, я заметил, как он сгорбился.
За последние годы я понял, как мало могу сделать для других людей.
Что касается законов, то их можно только немного подправить и сделать более четкими, чтобы избежать неточностей в толковании. Но в вопросе законов последнее слово всегда остается за лагманном. И я не думаю, что Эгиль Эмундссон чем-то отличается от других лагманнов.