Сага о Певзнерах
Шрифт:
Отец измучивал себя ревностью, хотя для нее, как его уверял Анекдот, не было никаких причин. Уверять-то он уверял, но не вполне убедительно. Будто и сам испытывал некоторые опасения.
— Если женщина очаровательна, не думай, что ты первый это заметил, — сказал он отцу.
Зачем? Невидимкой мама, вопреки желанию отца, не становилась. Это было для его ревности «суровой действительностью».
Краска не касалась маминых губ, щек и ресниц. А ее волосы не пользовались услугами парикмахеров-мастеров.
Фронтовую готовность к отпору могло вызывать лишь то, что мужчины — по-моему, все встречавшиеся на мамином, по-женски победоносном, пути — видели в ней не приятельницу, не папину жену и не нашу маму, а раньше всего и «позже всего» — женщину. Мужчины не скрывали этого из-за невозможности скрыть. Иные — особо самоуверенные — принимали внешнюю мамину робость за доступность, но вскоре ушибались, наталкиваясь на свое заблуждение.
Еврейский Анекдот, мне чудилось, сознательно не позволял отцу, как говорили в ту пору, притуплять бдительность. Но использовал он, как обычно, свои методы и приемы.
— Однажды собрались четыре подруги, — принялся он рассказывать очередной анекдот. — Самая красивая из них говорит: «Вчера я взяла да и рассказала мужу обо всех изменах, которые совершила за нашу с ним совместную жизнь!» — «Какая смелость!» — восхитилась одна. «Какая наглость!» — возмутилась другая. «Какая память!» — воскликнула третья.
Удовлетворенный нервной отцовской реакцией, Абрам Абрамович добавил:
— Это не еврейский анекдот, а общечеловеческий. Он имеет отношение к женам и мужьям вне зависимости от их национальности.
Приехав с фронта на недельную побывку — получать Золотую Звезду, отец, видимо, задумал нагрузить маму сразу тремя детьми, чтобы ни на что, кроме них, у нее не осталось времени. Задумал — и, поддержанный ревностью, осуществил.
Отец ушел на войну добровольцем, но уходить с войны добровольцем он не хотел — особенно же в дни самых последних и отчаянных схваток. Его, однако, вызвал к себе командир дивизии и приказал:
— Сегодня же улетишь в Москву!
— А куда я должен явиться?
— В родильный дом!
— Это я дал телеграммы, — сообщил главный врач роддома, как только отец возник впервые на пороге его кабинета.
— Телеграмму, — по-военному уточнил отец.
— Нет, именно три: командующим дивизии, армии и всего фронта. А как же! Страна должна знать не только своих героев, но и их детей. Тем более если они рождаются по-фронтовому: плечом к плечу!
— Многие наловчились рассуждать о фронте вдали от него, — беззлобно обобщил Анекдот.
Именно главный врач, которому сообщили, что у мамы в животе бьются одновременно три сердца,
Цель была, средства для ее достижения были — и вдруг вместо первоначальной единогласной готовности воцарились единогласная тишина и глухое молчание.
Мама, умевшая принимать на себя чужую вину, извинялась перед отцом, перед Еврейским Анекдотом, перед акушером Федором Никитичем и перед всеми, кто появлялся в ее палате.
— Семейное торжество не должно становиться общенародным. Это было бы нарушением законов природы, — сказал Федор Никитич, рано поседевший от чужих страданий и так уставший бороться с маминой физической болью, что еще, казалось, не преодолел своей боли душевной.
Главврач в палате не появился.
Отец же не уставал объяснять происшедшее глобальными обстоятельствами:
— Это понятно. — Он обладал способностью объяснять необъяснимое. — Взяли рейхсканцелярию… При чем тут я и мои дети?
— Да еще все трое — Певзнеры! — добавил Абрам Абрамович.
— Ты опять о своем?! — вскипел отец, который, повторюсь, вскипал прямодушно, как чайник, но исключительно на политической почве. — Мне дали Героя? Дали. Где же твой антисемитизм?
— Ты, я понимаю, должен сказать спасибо за то, что они дали тебе Героя? А не они должны испытывать благодарность за то, что ты проявил героизм?
— Многие проявляли. И учти: из всех, кто был в батальоне, командир выбрал в ту ночь меня. И послал.
— На верную гибель?
— Именно мне доверил…
— Умереть? Ты, правда, не полностью оправдал его ожидания: спас батальон… но и себя тоже.
— Зачем ты так говоришь?
Если определение «честный до глупости» может существовать, оно относилось к отцу.
— Зачем ты так?! — повторил он, оскорбляясь за своего командира. — Он послал меня потому, что…
— У вас в батальоне был еще хоть один еврей? — перебил отца вопросом Еврейский Анекдот.
— Нет… больше не было.
— Может, не из кого было выбирать? — с печальной иронией констатировал Абрам Абрамович. — Не хочу сказать, что это типично. Но в данном конкретном случае… Ты же знаешь, что к званию Героя командир, тобою спасенный, представлять тебя не хотел. А зачем? Быть обязанным своей жизнью еврею?
Поскольку в устах Абрама Абрамовича все звучало как анекдот или полуанекдот, всерьез возражать было глупо. Но мой принципиальный отец решил все-таки сокрушить точку зрения лучшего друга:
— Ты знаешь, какую часть населения у нас в стране составляют евреи?