Сага о Певзнерах
Шрифт:
Шутливой интонацией Еврейский Анекдот маскировал свою возбужденность: он был горд, что народ его имеет теперь свое государство.
Это происходило вечером в том году, когда мы трое были еще совсем маленькими. Воспоминания мои то забегают вперед, то назад возвращаются, как и положено воспоминаниям.
— Чего ты ликуешь? — настороженно полюбопытствовал отец, обращаясь к Еврейскому Анекдоту. — Один мой боевой друг-товарищ, — он любил фронтовые термины, — подал заявление на отъезд.
— Но мы же с вами не сделали этого.
— И не сделаем во веки веков! — заверил отец. — Покинуть землю, где родились? Здесь родились, здесь и умрем.
— С предсмертными возгласами «За Родину! За Сталина!».
— Не кощунствуй, ты сам кричал
— «За Родину!» — безусловно, «За Сталина!» — никогда.
— А для меня свято и то и другое. В неравной степени, но…
Для отца это было уже отступлением или некоторой растерянностью. И тогда Абрам Абрамович поднялся в атаку:
— Браво! Хотя бы в «неравной». Осуждаешь своего «друга-товарища»? Я и сам не сумею расстаться. — Но ведаешь ли, Борис, что Декларация прав человека, которую мы со слезами… Со слезами радости подписали, утверждает: человек имеет право жить там, где захочет, если, конечно, он человек. Имеет право возвращаться домой и вновь уезжать. Иосиф Виссарионович же, бесспорно, считает, что Декларации декларируют, а исполнению могут не подлежать. Но вот кто-то начал официально подавать заявления: «Хочу уехать…», «Хотим уехать…» — «А почему? — голосом прокурора и судьи спросит их Иосиф Виссарионович. — Как можно покидать рай, который я для вас создал?» И придет время, помяните меня, придет, когда за такие вот заявления он будет давать «строгие режимы», «без права переписки…». То есть официально давать будет за диверсии, шпионаж и прочие злодеяния. Не придерешься! — Анекдот помолчал. — К Иосифу Виссарионовичу придраться в полной мере вообще смогут только потомки: современники не отважатся. Да и трудно. На бумаге — все безупречно (даже за антисемитизм, оказывается, положена строгая кара!). И Конституция у нас фантастически демократическая: Калифорния от Америки попробуй-ка отделись, а наши республики, провозглашено, имеют немыслимые права, вплоть до абсолютного отделения. Но Иосиф Виссарионович знает: никто не востребует своих прав. Потому что если себя не жалко, то жалко детей, матерей, жен…
Абрам Абрамович жалел, мне кажется, всех людей. Но людей! А некоторых двуногих людьми категорически не признавал.
Мама молча смотрела на нас троих — и, наверное, думала о том, что нам предстоит.
Мне было всего два или три года, но Еврейский Анекдот вспоминал не раз о том вечере, как и обо всем, что случалось, а иногда и творилось в нашей семье.
Отец и не думал поднимать руки вверх:
— Сталин сделал так много…
— Зловещего! — закончил фразу Абрам Абрамович, вероятно совсем переставший бояться. — А в результате судьбы людей, как руины…
Не давая отцу опомниться, что тоже было его приемом, Анекдот предложил:
— Хотите, расскажу самую короткую притчу? «Сколько вам лет?» — спросил судья подсудимого. «Будет двадцать восемь», — ответил тот. «Не будет!» — сказал судья. Думаю, Иосиф Виссарионович бы до упаду смеялся!
— Зачем ты так? — продолжал сопротивляться отец. — Наоборот, в трудные моменты надо обращаться к нему. И он поможет, как помог всем во время войны.
— За помощью? К нему? Знаешь, есть такой анекдот… Двое пьяных — видимо, не евреи — ползут по железнодорожному полотну. Перебирают ногами шпалы, за рельсы хватаются… «Какая длинная лестница! — восклицает один. — Как много ступеней! А перила какие холодные!» «Ничего, — отвечает другой. — Видишь, к нам на помощь спешат трое с огромными фонарями?» Если ты ждешь такой помощи, то получишь!
Едва ли не каждый день Абрам Абрамович рассказывал хотя бы по одному анекдоту. И почти всякий раз анекдоты были прелюдией или финалом бесед о проблемах, которые бередили душу друга нашей семьи. Душа же его негромко, но и непримиримо, с не видимыми миру слезами и видимым юмором откликалась на все доброе и все злое, что свершалось в стране. Злого, увы, было больше, и оно действовало активнее.
— Приходит еврей менять фамилию… — начал в один из вечеров лучший друг нашей семьи. — Приходит и просит: «Сначала поменяйте на Иванова, а потом — на Петрова». — «Зачем же два раза?» — «А затем, что, если меня спросят о бывшей фамилии, я отвечу: «Иванов». — Покашляв, как обычно, после историй, требующих осмысления, Абрам Абрамович сказал: — Я к тому, что нынче разоблачают космополитов и раскрывают их истинные фамилии, замаскированные псевдонимами. Днем с огнем ищут… Но с огнем жестоким и выжигающим.
— Что выжигающим? — спросила мама.
— Судьбы человеческие. И даже жизни… Это наше излюбленное состояние: никакой войны нет, а люди гибнут. За что? Во имя чего?!
Подобные разговоры Анекдот, как известно, предпочитал вести на свежем воздухе, где в голову ему приходили «свежие мысли». Но тут уж не мог сдержаться.
— В каждом издательстве и каждой редакции газеты или журнала должны среди авторов обнаружить хотя бы парочку космополитов. Желательно больше, но минимум парочку.
— А кто это такие… космополиты? — поинтересовался четырехлетний, но уже очень любознательный Игорь.
— Антипатриоты, — объяснил Анекдот.
— А кто такие антипатриоты? — не отставал Игорь, с трудом выговаривая длинное и непонятное слово.
— Ну, те, которые не любят свою Родину.
— Разве можно ее не любить? — удивился Игорь.
— Нельзя… Это запрещено! Но все мы и так, без запретов и без подсказок, любим ее. Любить под воздействием? Это же оскорбление для любви. Однако кое-кто сомневается, кое-кто нам не верит.
— Нам?! — Игорь обвел руками кухню, где находились мы с ним, тесно притершись друг к другу, мама и Абрам Абрамович, на полтуловища переместившийся в коридор. Отец ушел с Дашей в драматический кружок, где сестра в каком-то самодеятельном спектакле играла четырехлетнюю девочку, то есть себя.
— В нашем медицинском издательстве тоже поискали и нашли одного антипатриота. Пока одного… — сообщил Анекдот. — Талантливого биолога разоблачили. Неталантливых, я заметил, у нас не трогают. Он книгу написал в защиту русской природы. Русской… а сам еврей. Подписался — «Савельев», но выяснилось, что он — Фельдштейн Зиновий Савельевич. Стендалю можно было взять псевдоним и Лескову можно, а Фельдштейну — нельзя. Они псевдонимами подписывались, а он под псевдонимом «скрывался». Как уголовник… Я начал, конечно, его оправдывать. Мне отвечают: «Он оклеветал нашу экологическую среду. Пусть сам придет и оправдается!» Но он не может прийти.
— Не может? — переспросила мама.
— У него нету обеих ног.
— Как… нету?
— Потерял их на фронтовом Ковельском направлении. С миной столкнулся. А теперь подорвался на другой мине и на другом направлении.
— На каком? — продолжала, замирая, интересоваться мама.
— На антисемитском… Весьма модный фронт!
Хорошо, что дома не было отца: он бы сталинскую власть стал защищать.
— Меня обвиняют в том, что помог издать эту книгу. По знакомству, конечно! Мы с ним в самом деле познакомились не вчера. А восемь лет назад… в госпитале. Мне ампутировали руку, а ему ноги. Приятели… по несчастью. Есть за что обвинять!
— Нереально! — сказала мама.
Но ее «нереально» было равнозначно слову «кошмар», а не слову «неправда».
Мама, которая на сей раз была избавлена от своего долга поддерживать мужа, поскольку он отсутствовал, поддерживала нешумливое, ироничное негодование Анекдота. И после часто вспоминала о том вечере, где была не «боевой подругой» отца, а просто сама собой.
— Да, антипатриот без двух ног, — со скорбной улыбкой не переставал негодовать Анекдот. — Точней, без обеих! Фельдштейны, по мнению газеты, разоблачившей антипатриота-фронтовика, не имеют права защищать нашу природу. Фельдштейны, как нам объяснили, землю лишь отравляют. В том числе и своей кровью, пролитой на этой земле.