Шрифт:
САГАЙДАЧНЫЙ [1]
I
Это было очень давно. В тот год, с которого начинается пестрая историческая ткань нашего повествования, русские люди, теперь столь уверенные в будущем своей
1
Роман впервые опубликован отдельным изданием в Петербурге в 1882 г.: «Сагайдачный (гетман). Из времен вольного казачества и разграбления Кафы, нынешней Феодосии, в Крыму».
Печатается по тексту: Д. Л. Мордовцев. Собр. соч.: В 50 т. СПб., изд. Н. Ф. Мертца. 1901. — Т. II — с незначительными сокращениями.
Сагайдачный Петр Кононович (Конашевич-Сагайдачный; год рождения неизвестен — 1622) — политический и военный деятель, гетман украинского реестрового казачества. Происходил из мелкой украинской шляхты, получил хорошее образование, учился в Острожской православной школе. С 1601 года — на Запорожской Сечи, неоднократно избирался гетманом. Под его руководством казаки осуществили ряд успешных походов против султанской Турции и Крымского ханства. Наиболее значительные — взятие Варны (1605), Кафы (1606), Синопа (1614), поход на Константинополь (1615), взятие штурмом Кафы (1616) и уничтожение 14-тысячного турецкого гарнизона и морских кораблей, поход против приморских турецких городов (1616). Сагайдачный сыграл видную роль в знаменитой битве при Хотине (1621), в которой 40-тысячное казачье войско совместно с 35-тысячной польской армией нанесло решающее поражение 150-тысячной турецкой армии султана Османа II. Тяжело раненный в бою, умер после длительной болезни, похоронен на территории Киево-Братского монастыря.
Прилагая много усилий для укрепления украинского реестрового казачества, Сагайдачный, однако, вместе с соглашательской старшиной проводил компромиссную политику по отношению к правительству Речи Посполитой; принимал участие в походе польского королевича Владислава на Москву (1618). Вместе с тем, отражая настроения народных масс, в 1620 г. направил посольство в Москву с предложением принять казаков на русскую службу. Стремился ослабить национальный и религиозный гнет на Украине. Сыграл важную роль в восстановлении на Украине, при поддержке иерусалимского патриарха Феофана, возвращавшегося из Москвы, высшей православной иерархии в 1620 г., ликвидированной после Брестской унии 1596 г. Заботился о развитии украинской культуры, вместе со всем войском запорожским вступил в члены Киевского братства. Свое имущество завещал православным Киевской и Львовской братским школам. Ректор Киевской братской школы К. Сакович написал панегирические «Вирши на жалосный погреб зацного рыцера Петра Конашевича Сагайдачного...», которые декламировали спудеи на похоронах. Память о нем сохранилась в известной народной песне «Ой на горі та женці жнуть».
Д. Мордовцев в работе над романом опирался как на народнопоэтические традиции, так и на работы историков: М. Максимовича (Исследования о гетмане Петре Конашевиче Сагайдачном. — Собр. соч. — 1876. — Т. I), Н. Костомарова — особенно на его исследования как о самом гетмане, так и о характере эпохи и ее представителей, «шляхетской свободе», дворянской демократии в Польше, о процессах ополячивания украинской шляхты, о князьях Острожских, о Петре Могиле, о братствах и др.
2
«Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет?..» — строки из стихотворения А. С. Пушкина «Клеветникам России» (1831).
Было это весною 1614 года.
Вниз по Днепру, не доходя порожистой части его, тихою, ровною греблею плыли казацкие чайки, или човны, на которых, словно пышный мак либо васильки и чернобривцы в огороде, пестрели под лучами утреннего солнца красные верхи казацких шапок, желтые, как спелые дыни, штаны на цветных «очкурках» и с цветными поясами, яркие ленты в воротах рубах и голубые да зеленые вылеты на кунтушах [Кунтуш — верхняя женская и мужская одежда зажиточного украинского и польского населения XVI—XVIII ст]. Чаек было около десяти, и на невысокой мачте каждой из них длинные, яркие, всех цветов ленты полоскались, реяли и трепались в воздухе, словно бы над казацкими чайками развевались девичьи косы — косы невидимых украинок, провожавших казаков в далекую дорогу.
Передняя чайка была изукрашена более других. На носу у нее водружено было на красном древке голубое знамя с изображением на нем скачущего на коне казака и с крупною,
С задних чаек иногда доносилось скорее грустное, чем веселое пение, слов которого вполне не слышно было, а можно было уловить только отдельные слова: то «пливе човен, води повен», то «дівчина плаче», то «кличе мати вечеряти», «козак молоденький», «далека дорога», «турецька неволя». Слов от песен потому нельзя было разобрать, что там гдето ниже, недалеко, что-то ревело и стонало, точно наступающая с грозою и градом туча, хотя небо было ясное, тихое, безоблачное.
— Что бы оно гудело так? Ни ветр, ни град; и аер [Воздух, атмосфера (гр.)] кажись, не оболочен, а гудит! — с удивлением говорил, прислушиваясь и поглядывая кругом, невысокий бородатый человечек в высокой горластой шапке и в цветном охабне московского покроя, сидевший на передней чайке, на покрытом ковром тюке.
— Да то пороги ревуть, пане дяче, — отвечал, лениво покуривая люльку, седоусый казак, сидевший тут же потурецки, на разостланной циновке.
— Пороги? Ноли они недалече?
— Да недалечко... А, гаспидская люлька — опять потухла!..
Пан дьяк, как называли казаки бородатого человека в шапке горластой и в цветном охабне, встал и, оттенив глаза ладонью, тревожно глядел вперед, между тем как сивоусый казак, достав из кармана синих широких штанов кресало, кремень и трут, преспокойно вырубил огонь, ворча на неповинную трубку:
— От іродова люлька, — усе гасне...
Гул впереди становился яснее и яснее. Слышно было, как какие-то две силы сшибались одна с другою, и удары все учащались, а глухой гул так и стоял в воздухе. Стоявший у руля передовой чайки старый казак с расстегнутым воротом и черною, загорелою, покрытою, как у зверя, шерстью грудью, налег на правильное весло и повернул лодку на самый стержень реки.
— Ануте, хлопце разом — удар! — крикнул он. Гребцы, которых было человек двенадцать на чайку, дружно ударили веслами, перегнулись назад, словно как ушибленные в лоб, снова нагнулись, глубоко захватили зеленую воду, опять откинулись назад, опять ударили... Чайка летела, точно, в самом деле, крылатая птица...
— Ануте, соколята, іще раз! іщe раз! — грымнул рулевой атаман. Пан дьяк испуганно глядел то на гребцов, то на рулевого, то вперед, на эту страшную воду. А впереди она, действительно, становилась страшною. Что-то, казалось, ныряло в ней, выскакивало на поверхность — беляки какие-то, точно испуганные зайчики либо клочья белой кудели, и снова прятались в воду, и снова выскакивали... Гул, перебой воды и грохот становились все явственнее...
— Довольно, хлопці! Добре! Суши весла! — гремел голос рулевого. Гребцы подняли весла, звякнули ключицами — и разом поднялись.
— До правила, дітки, до стерна! — гукал рулевой. Гребцы бросились к рулю, налегли на него, осилили напор воды и направили чайку в самые ворота — в клокочущую между «заборами» пучину... Белый, зло ревущий водяной гребень перегораживал Днепр от одного каменистого берега до другого. Зеленая вода, стремясь через порог, превращалась в белую массу — в страшную гриву какого-то невидимого подводного чудовища... А там дальше клокотала и бешено прыгала пена с брызгами. Бешеному потоку, казалось, не хватало места, и он клубами прыгал в воздухе, снова обрывался и падал, опять скакал вверх, выпираемый новыми бурунами, и опять падал и разбивался...
Чайка стрелою летела на белую гриву этого чудовища. Вот она на самом гребне — дрогнула, качнулась, заскрипела в пазах, опять дрогнула, полетела вниз с водяной горы, ткнулась носом, вынырнула... И скачущего на знамени казака, и пана дьяка, который стоял на коленях, уцепившись за уключину, и посиневшими губами бормотал молитву, и сивоусого с люлькой казака обдало водяною пылью и брызгами...
— Молись, дітки! — гукнул рулевой атаман. Все перекрестились.
— Смотрите, хлопцы, вон москаль раком стоит! — раздался чей-то веселый голос. Все глянули вперед. На переду чайки, где молился пан дьяк, товарищ его, тоже московский человек, перепуганный всем виденным сейчас, стоял на четвереньках, держась руками за днище, за кокорник, и беспомощно оглядывался по сторонам, не зная, в ком искать спасения...
— А гаспидская люлька! Опять погасла! — ворчал сивоусый казак, тыча пальцем в трубку, залитую водой. Скоро, однако, чайка пошла ровно — опасный порог был пройден благополучно. Казаки уселись, кто где и как хотел, перекидывались шутками, смеялись над струсившими «москалями», смотрели, как другие, задние чайки перепускались через порог.
— А как сей порог именуется? — обратился, немного успокоившись, пан дьяк к сивоусому казаку, вырубавшему огонь для своей непокорной трубки.
— Да это Кодак, пане дьяче, — пробурчал тот, углубившись в свою люльку.
— А еще много их будет?
— А! Сто копанок! Вот чертова...
— Ноли сто? Быть не может!
— Да не сто ж! Вот, дьяче, выдумал!
— Да ты ж сам сказал сто...
— Тю! То у меня такое слово, сто копанок чертей. Все чайки, однако, переспустились через Кодак благополучно и быстро понеслись силою течения к другим, менее опасным порогам и «заборам». Пан дьяк, несколько успокоившись, снова уселся на ковре рядом с другим московским человеком, с тем, над которым сейчас только смеялись казаки, будто бы он с испуга стоял на карачках, а седоусый казак, запалив, наконец, свою непослушную люльку, тут же примостился на корточках и повел свою беседу с московскими людьми.