Сахалин
Шрифт:
У многих часто меняется цвет лица, подергиваются мускулы щек, меняется и сдавленно звучит голос.
Почти всякий после десяти минут этого рассказа кажется усталым, утомленным, часто разбитым.
А я слыхал рассказы и видал преступников, пред которыми и Полуляхов только еще "начинающий". Мне Лесников рассказывал, как он вырезал две семьи: из пяти и шести человек. Прохоров-Мыльников рассказывал, как он резал детей. Мне рассказывали, как разрывали могилы. Передавали свои впечатления люди, приговоренные к повешению, стоявшие на западне и услышавшие помилование только тогда, когда около лица болталась петля.
Разговоры "между собой"
– Просто ужас!
– говорили мне интеллигентные люди, бывавшие в экспедициях для исследования острова, - лежишь вечером и прислушиваешься, о чем говорят между собой каторжные, мои носильщики и проводники. Только и слышишь: "Я так-то убил, а я так-то"...
Но о чем же в каторге больше и говорить? В настоящем ничего, речь идет о прошлом.
Когда появляется новый арестант, его никто не спросит:
– За что?
Это не принято. Всякий соблюдает свое достоинство. Никто не хочет показать "слабости" - любопытства.
Разговор об "этом" заводится несколько дней спустя, исподволь: спрашивающий сначала сам расскажет "кстати, к случаю", за что пришел и в разговоре будто бы нехотя, даже нечаянно, спросит:
– А ты за что?
Непременно таким тоном, в котором звучит: "Хочешь, мол, говори, а не хочешь, - не больно интересно".
И тогда рассказ вновь прибывшего выслушивается с большим вниманием.
Надо же ведь знать, что за человек пришел в семью, на что он способен, может ли быть хорошим товарищем на случай "бегов" или преступления.
С "бахвальством", с рисовкой, с гордостью рассказывают о своих преступлениях только "Иваны".
Мне вспоминается, например, Щколкин[48], преступник-рецидивист, изо всех сил старающийся прослыть за "Ивана".
Он убил уже на Сахалине денщика капельмейстера.
Убил нагло, зверски, среди белого дня.
Узнав о том, что у капельмейстера "должны быть деньги", он явился к нему на квартиру в его отсутствие, оглушил ударом кистеня денщика, стащил его в подполье и начал резать.
Тонкий, сильно сточенный кухонный нож гнулся и не входил в тело.
Тогда Школкин перевернул свою жертву лицом вниз, приподнял грубую, солдатского холста, рубаху, прорезал небольшую ранку и тихо, медленно ввел нож, заколотив его по рукоять.
В это время к капельмейстеру вошел еще кто-то, услышал возню в подполье, догадался, что дело неладно, выбежал, поднял крик.
Как раз в это время проезжал мимо губернатор, он и отдал приказ об аресте убийцы.
Школкин очень гордится своим преступлением, тем, что его "арестовал сам губернатор", тем, что его, по мнению всей каторги, "ожидала веревка", - гордится своим спокойствием.
Я несколько раз наводил разговор с ним на эту тему, будто бы забывая то ту, то другую подробность, и - каждый раз, охотно рассказывая о преступлении, Школкин добавлял одну и ту же неизменную фразу:
– Я вышел на крыльцо с улыбкою.
Эта улыбка, с которой он вышел на крыльцо к толпе народа из подполья, где он только что дорезал человека, его гордость.
Часто, однако, за этим бахвальством кроется нечто другое.
Часто это только желание заглушить душевные муки, желание нагнать на себя "куражу".
Желание смехом подавить страх.
Так дети, по вечерам боящиеся оставаться в темной комнате, днем хвалятся своей храбростью, смеются над всеми привидениями в мире:
– Пусть придут, пусть!
"Работал я
Ужас меня брал при одном звуке голоса этого человека. А тут еще мое место на нарах как раз рядом с ним.
Он спал с краю, я около. Просыпаюсь как-то от сильного толчка, гляжу, - лампа была как раз около наших мест, - стоит Смирнов около нар. Лицо белое, словно мелом вымазано, глаза страшные, широко раскрытые. Ужас на лице написан.
Не подходи...
– говорит, - не подходи... убью... не подходи... Дрожит весь, голос такой, - жуть берет слушать. Испугался я. "Смирнов, - говорю, - что с тобой? С кем ты разговариваешь?" - "Вон он, - говорит, - вон он... весь в крови... из горла-то, из горла как кровь хлещет... идет, идет... сюда идет... не подходи!.." Ухватился за меня, держится, руки холодные как лед. И у него зубы стучат и меня лихорадка бьет. "Господь с тобой! Кого ты видишь?" - "Он, он, последний мой", шепчет. "Да успокойся ты, дай я тебе воды принесу!" - "Нет, нет, не уходи... не уходи... А то он... он..." Так и пришлось вместе с ним до кадушки с водой идти. Он за меня держится, кругом дико озирается, боится на шаг отстать. Отпоил я его водой, - пришел в себя. Просил пустить его на мое место, - с краю лежать боялся, - я лег к нему поближе. "Страшно мне", - говорит. "Да зачем же ты днем-то над ними смеешься?" - спрашиваю. "Потому и смеюсь, что страшно. Ходят они ко мне по ночам. Вот днем-то и стараюсь храбрости набраться и куражусь".
"Бахвальство" преступлением - это часто только крик, отчаянный вопль, которым хотят заглушить голос совести.
– Душа преступника - это море, вряд ли когда бывает штиль.
Здесь когда-то разыгрывался страшный шторм. Теперь колышется зыбь.
А очень крупную зыбь так легко с первого взгляда принять за полный штиль.
Преступление оставляет неизгладимый след, глубокую борозду в душе.
Мне говорил один каторжник, жалуясь на то, что их заперли в кандальной за отказ от работ и две недели держали взаперти[49]:
– Что они? Убить нас, что ли хотят? Задавить, как насекомую какую? Да нешто человека возможно убить? Я вон как уж: кажется, убил! Сам слышал, как кости затрещали, когда топором по затылку хватил. "Нет, - думаю, - отдышится". Взял да еще голову отрубил прочь. Откатилась голова... А он все живет. Тут вот со мной и живет. Ни шагу не отходит. Меня в "сушилку"[50] посадят. Думают, одного, а он тут со мной, мой-то! "Не убивал бы, мол, меня, не сидел бы теперь во тьме кромешной". На кобылу ложусь, а он тут рядом с палачем стоит, зубы скалит: "Не убивал бы, на кобыле не лежал бы". Везде со мной, как тень, идет. Живет, и покуда я жив, жив будет, в могилу за мной, под безыменный крест пойдет. Человека совсем убить невозможно!