Сахалин
Шрифт:
– В лазарет потащили!
Рядом с канцелярией, в маленькой надзирательской, пахло порохом, на лавке и на полу было немножко крови. На столе лежал револьвер.
– Чей револьвер?
– Мой!
– с виноватым видом выступил один из надзирателей.
– Под суд тебя, мерзавца, отдам! Под суд!
– затопал ногами К.
– В последственное тебя сейчас посадить велю!
– Виноват, не доглядел!..
– Надзиратель, мерзавец! Револьверы по столам у него валяются!
– Только на минутку отлучился, а он
– Всех под суд упеку, подлецы!
– Записку вот оставил!
– доложил один из писарей.
На восьмушке бумаги карандашом было написано:
"Прошу в моей смерти никого не винить, стреляюсь по собственному желанию.
1) Во всем разочарован.
2) Меня не понимают.
3) Прошу написать такой-то (указан подробный адрес в Ревеле), что умираю, любя одну только ее.
4) Тела моего не вскрывать, а если хотите, подвергните кремации. Пожалуйста!
5) Прошу отслужить молебен Господу Богу, Которого не признаю разумом, но верю всей душой.
"Бродяга Иванов".
– Мерзавец!
– заключил К.
– Пишите протокол.
– Жив, может быть, останется!
– объявил пришедший доктор.
– Пуля не задела сердце. А здорово!
– Не мерзавец?
– возмущался К.
– А? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне еще будешь револьверы разбрасывать... В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что тайно похитив револьвер...
Он принялся диктовать протокол.
Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались:
– Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!
Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:
– Знать про мерзавца не хочу!
И беспрестанно повторял:
– Скажите, пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!
Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:
– Мальчик-то, - говорят, - уж очень хороший.
Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся. Доктор предложил мне:
– Зайдем!
– А я его обеспокою?
– Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нем справляетесь. Он спросил: "Неужели?" Ему это было приятно. Зайдем.
Иванов лежал, исхудалый, желтый, как воск, с белыми губами, с глубоко провалившимися, окруженными черной каймой глазами.
Я взял его худую, чуть теплую, маленькую руку.
– Здравствуйте, Иванов! Ну, как? Поправляетесь?
– Благодарю вас!
– тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку.
– Очень благодарю вас, что зашли!..
Я сел около.
– Вы, значит, меня не презираете?
– спросил вдруг Иванов.
– Как? За что? Господь с вами!
– А тогда... в канцелярии... смотритель... "Подлец"... "Мерзавец"... "Гад"... Про кобылу говорил... Господи, при постороннем-то!
– Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь... Ну, за что ж я вас буду презирать? Скорее его.
– Его?
Иванов посмотрел на меня удивленно и недоверчиво.
– Ну, конечно же, его! Он ругался над беззащитным.
– Его же? Его?
– У Иванова было радостное лицо, на глазах слезы.
– А я ведь... я... я не то думал... я уж думал, что уж, что ж я... Так уж меня... что ж я теперь... самыми последними словами... на кобылу!.. Какой же я человек.
Он заплакал.
– Иванов, перестаньте. Вредно вам!
– уговаривали мы с доктором.
– Не огорчайтесь пустяками!
– Ведь нет... ничего... это так... это не от горя...
Он плакал и бормотал:
– А я... я... хотя и мало учился... а книжки читал... сам читал... я человек все-таки образованный.
Бедняга, он и "кремацию" ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтобы показать, что он человек образованный.
И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плакавший мальчик, а он в каторге.
– У мерзавца были?
– встретился со мной у лазарета К.
– Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!
Оголтелые
– Ну, не подлецы? Не подлецы? А? Ну, что с этим народом делать? Ну, что с ним делать?
– взволнованно говорил старик-смотритель поселений в Рыковском.
– Да что случилось?
– Понимаете, опять двух человек убили. Хотите, идем вместе на следствие.
Дорогой он рассказал подробности.
Два поселенца - "половинщики", жившие вместе "для совместного домообзаводства", то есть в одной хате, убили двоих зашедших к ним переночевать бродяг.
Убили, вероятно, ночью, когда те спали. А на утро разрубили трупы на части, затопили печку и хотели сжечь трупы.
– Хотя бы прятались, канальи!
– возмущался смотритель поселений.
– А то двери настежь, окна настежь, словно самое обыкновенное дело делают. Ведь вот до чего оголтелость дошла! Девчонка их и накрыла. Соседская девчонка. Зашла зачем-то к ним в хату. Смотрит, вся хата в кровище, а около печки какое-то месиво лежи, и они тут сидят, около печки, жгут. Не черти? Ну, заорала благим матом, соседи собрались! Тут их за занятием и накрыли. И не запирались, говорят.
В мертвецкой, посредине на столе, лежала груда мяса. Руки, ступни, мякоть, из которой торчали раздробленные кости. И пахло от этой груды свежей говядиной.
Этот говяжий запах, наполнявший мертвецкую, словно мясную лавку, был страшнее всего.
Между кусками выглядывало замазанное кровью лицо с раскрытым ртом.
– Другая голова вот здесь!
– пояснил надзиратель, брезгливо указывая на какую-то мочалку, густо вымазанную в крови.
Голова лежала лицом вниз, это был затылок.