Сахалин
Шрифт:
– Лижи досыта!
"Жиган" пошел к следующему.
– Стой!
– крикнул "Иван".
– Ты что же это, невежа, напился, наелся, а хозяев поблагодарить нет тебя?
Жиган снова поклонился в пояс:
– Покорнейше благодарим за добро да за ласку, за угощенье да за таску, за доброе слово, за привет да за участие. Чтобы хозяину многие лета, да еще столько, да полстолько, да четверть столько. Чтоб хозяюшку парни любили. Деточек Господь прибрал!
– То-то, учи вас, дураков!
– улыбнулся "Иван".
– А еще в
Следующим был паренек, судя по лицу, придумавший какую-то особенную штуку.
Он молча зачерпнул баланды и подал "жигану". Но едва "жиган" протянул губы, паренек крикнул:
– Цыц! А Богу перед хлебом-солью молиться забыл?
"Жиган" перекрестился.
– Не так! На коленках, как следоваит!
"Жиган" стал на колени и начал говорить. Что он говорил! Сидевший неподалеку старик-фальшивомонетчик даже не выдержал, плюнул:
– Тфу, ты! Паскудники!
Паренек, хохотал во всю глотку.
– Ну, теперича вот, по-порядку, на!
Он подал ему половину ложки.
– Будет, что ли?
– Слава Богу, Бог меня напитал, никто меня не видал, а кто видел, не обидел, слава Богу, сыт покуда, съел полпуда, осталось фунтов семь, - те завтра съем, - причитал "жиган".
Паренек держался за животики:
– Ой, батюшки, уморил, проваливай!
Следующим был добродушнейший рыжий мужик, с улыбкой во весь рот.
– Ах ты, елова голова!
– приветствовал он "жигана".
– Хошь, я в тебя баланды этой самой сколько хошь волью? Желаешь?
– Влейте, дяденька!
– Подставляй корыто!
"Жиган" поднял голову и раскрыл рот. Мужик захватил полную большую ложку баланды, осторожно донес и опрокинул ее в рот "жигана".
У того судорогой передернуло горло, он закашлялся, лицо налилось кровью.
– Отдышится!
– сказал мужик, улыбаясь во весь рот.
"Жиган" кое-как прокашлялся, отдышался и подошел к следующему.
Это был фальшивомонетчик, степенный старик, занимающийся в тюрьме ростовщичеством.
– Угостите, дяденька!
– Прочь пошел, паршивец!
– с негодованием отвечал старик.
– Только и всего будет?
– Говорят, отходи без греха...
"Жиган" подпер руки в боки.
Вся камера превратилась во внимание, ожидая, что дальше будет.
– Ах ты, Асмодей Асмодеевич!
– начал срамить "жиган" старика.
– На гроб, что ли, копишь, да на саван, да на свечку...
– Уходи, тебе говорят!
– Да на ладан, да на место. Скоро тебе, Асмодею Асмодеевичу, конец придет, сдохнешь, накопить не успеешь...
– Уходи!
– Сгниешь, старый черт, с голода сдохнешь...
Но в эту минуту "жигана" схватил за шиворот вернувшийся из кухни с кипятком "поддувала" Асмодея Асмодеича.
– Пусти!
– кричал "жиган".
– Не озорничай!
– Бей его!
– словно исступленный, вопил старый ростовщик.
Огромный
– Бей! Бей!
– кричал старик.
– Так ты вот как?! Вот как?!
"Жиган" поднялся было с пола, но "поддувала" сгреб его за "волосья", пригнул к земле и накладывал по шее.
– Бей! Бей!
– орал остервеневший старик.
Каторга хохотала.
– За-акуска!
– тряс головой и заливался смешливый паренек.
А ведь "Иван" сказал правду: этот "жиган", действительно, прошел шесть классов гимназии...
Я часто, бывало, спрашивал: "За что вы так бьете этих несчастных?" - и всегда мне отвечали с улыбкой одно и то же:
– Не извольте, барин, об их беспокоиться. Самый пустой народ. Он на всякое дело способен!
Из них-то и формируются "сухарники", нанимающиеся нести работы за тюремных ростовщиков и шулеров, "сменщики", меняющиеся с долгосрочными каторжниками именем и участью, воры и, разумеется, голодные убийцы.
Шпанка
"Шпанка", - это Панургово стадо, это - задавленная "масса" каторги, ее бесправный плебс. Это - те крестьяне, которые "пришли" за убийство в пьяном виде во время драки на сельском празднике; это - те убийцы, которые совершили преступление от голода или по крайнему невежеству; это - жертвы семейных неурядиц, злосчастные мужья, не умевшие внушить к себе пылкую любовь со стороны жен, это - те, кого задавило обрушившееся несчастье, кто терпеливо несет свой крест, кому не хватило силы, смелости или наглости завоевать себе положение "в тюрьме". Это - люди, которые отбыв наказание, снова могли бы превратиться в честных, мирных, трудящихся граждан.
Потому-то и "Иван", и "храп", и "игрок", и даже несчастный "жиган" отзываются о шпанке не иначе, как с величайшим презрением:
– Нешто это арестанты! Так - "от сохи взят на время"[29].
Настоящая каторга, "ее головка": "Иваны", "храпы", "игроки" и "жиганы", - хохочет над "шпанкой".
– Да нешто он понимал даже, что делал! Так - несуразный народ.
И совершенно искренно не считает "шпанку" за людей:
– Какой это человек? Так - сурок какой-то. Свернется и дрыхнет!
У этих, вечно полуголодных людей, с вида напоминающих "босяков", есть два занятия: работать и спать. Слабосильный, плохо накормленный, плохо одетый, обутый, он наработается, прийдет и "как сурок" заляжет спать. Так и проходит его жизнь.
"Шпанка" безответна, а потому и несет самые тяжелые работы. "Шпанка" бедна, а потому и не пользуется никакими льготами от надзирателей. "Шпанка" забита, безропотна, а потому те, кто не решается подступиться к "Иванам", велики и страшны, когда им приходится иметь дело со "шпанкой". Тогда "мерзавец", как гром, гремит в воздухе. "Задеру", "сгною", - только и слышится обещаний!