Сахар на дне
Шрифт:
— Но ты станешь пытаться, чёрт тебя побери, папаша! — злость, до этого сидевшая на цепи, начинает рвать оковы и плеваться ядовитой слюной в мужика напротив. — И даже если она пошлёт тебя сто раз, ты приползёшь и в сто первый. И если будешь искренне стараться, то когда-нибудь она тебе улыбнётся, а возможно даже даст подержать на руках дочь. Как бы она тебя не гнала сейчас, маленькая девочка внутри неё всегда хотела, чтобы папа обратил на неё внимание наконец. И ты ей должен это дать.
— Ты прав, Алексей, — он кивает, но в глазах загорается надежда. Так он ждал моего одобрения, что ли? — Я должен постараться. Сделать хоть что-то.
От протянутой руки я не отказываюсь, хоть до сжатых зубов хочу стиснуть её до хруста. Но злость нужно держать в узде, как минимум в благодарность, что эти самые руки вытащили меня с того света.
ЭПИЛОГ
— Яна! Яна, а где наколенники?
Я подкатываю глаза к потолку, потому что выдерживать это уже нет сил.
— Лёш, их сгрыз пёс. Идите без наколенников.
— Вот ещё! — в голосе Шевцова отчётливо слышится паника. — Ты забыла, что было в прошлый раз? Пять швов, Ян. Нахрен, пусть в манеже сидит.
— Лёша, ей почти пять, какой манеж, она там уже не сидит последние четыре. Да и для катания на детском велосипеде не нужны наколенники и шлем.
Шевцов просто невыносим. Кто бы мог подумать, что он будет таким дотошным в отношении дочери. Оберегает её так, словно Алиса хрустальная.
— Мам, я печенье хочу! — требует малышка, сидя на шее у отца, когда они входят на кухню. — Пожалуйста-пожалуйста! Только одно. Два раза одно.
И улыбка хитрющая, с огоньком в глазах. Прямо как у папочки. Эти двое меня точно доконают.
Алиса далась нам нелегко. Беременность была трудной — матка всё время в тонусе, токсикоз, секс под запретом. Не знаю, как выдерживал Шевцов, но я на стену лезть готова была. Гормоны, наверное.
А потом были роды. РОДЫ. Не стоить верить в «надулась и выплюнула». Это всё подлые враки. Хотя, возможно, это только со мной так было. Лекс не выдержал слушать мои крики из коридора, напросился в родзал. И я готова была его убить. Не знаю, тогда мне не хотелось анализировать. Не дочь же мне винить, которая рождается. Я тогда ему раз сто прокричала, что больше никакого секса в нашей жизни не будет, и чтобы даже на метр ко мне не приближался. А он, бледный, тяжело дышащий, держал меня за руку, но при этом не забыл пошутить, что тогда он найдёт, чем занять мой рот. Сволочь. Из меня тут человек вылезает, а ему о минете думается.
Потом были толпящиеся у щели в приоткрытую дверь палаты мама и Виктор, наверное, кто-то из друзей, но Алексей никого не впустил. Он сидел с новорождённой дочкой на руках у окна, пока я приходила в себя на постели и наблюдала из-под полуприкрытых век. И, наверное, не было картины прекраснее и естественнее. Взрослый мужчина и маленький белобрысый свёрток. Они смотрели друг на друга так, будто никого и ничего вокруг не существовало, будто даже меня не должно было быть в только им принадлежащем мире. Будто они знали друг друга всегда и вот снова встретились, чтобы больше никогда не расставаться.
Стоит ли говорить, что первым словом моей дочери было «папа»? Ей позволено всё.
— Лиса Алексеевна, тебе и одно печенье не позволено, — говорю, стараясь сделать лицо строгим, но дочь понимает, что моя улыбка прорывается наружу. — Ты снова избила в саду Ваню Миклушина. Зачем ты это сделала?
— Он сказал, что у меня уши торчат, — дочь делает невинное личико. А ведь ушки у неё и правда немного оттопырены — спасибо деду Вите. — И вообще, когда я сделаю себе такие же рисуночки, как у папы, ни Ванька, ни Никита ко мне даже не подойдут, чтобы сказать такое.
— Никаких рисуночков ты делать не станешь, — грозно говорит Шевцов, а сам щекочет ей пяточки. — Я покажу тебе другой способ, как объяснить этим… парням, что с Шевцовой Алисой Алексеевной шутки плохи.
Я строго смотрю на мужа, но снова смеюсь. Люблю их. А потом он опускает Алису на пол и притягивает меня к себе и целует. Кто бы мог подумать, что такой, как Алексей Шевцов, способен на такую всеобъемлющую нежность?
Помню первый день рождения Алисы. Тогда к нам в квартиру пришли наши друзья, мама с Виктором, а позади них почти возле самого лифта я увидела ещё одну высокую фигуру в плаще. Алексей тогда сжал легко мою руку, и я поняла, что с ним, вот так вот — за руку, смогу попытаться. Хотя бы попытаться.
Отец в тот вечер говорил мало, но смотрел так пристально на меня и на маленькую неугомонную малышку, что и моё сердце дрогнуло. Он, в конце концов, вернул мне моего любимого. Уже лишь за это я должна попробовать отыскать в своём некогда так сильно обиженном сердце хоть маленький уголок для отца.
Папа позвал после декрета меня работать в его клинике, и я согласилась. Теперь в кабинете заведующего грозного Фомы частенько звоночком разливался детский смех, а в уголках его строгих глаз поселились маленькие улыбчивые морщинки.
А ещё Алексей показал мне письмо своей матери, которое она передала ему в нашу с ней последнюю встречу. Там не было всего несколько слов о том, как сильно она его любит и просит простить за сломанное детство, а ещё там был рисунок — мой портрет, нарисованный шариковой ручкой.
Иногда я вспоминала историю нашей любви, начиная от измывательств в школе и заканчивая теми жуткими кадрами на ринге. Вспоминала свой страх перед ним и такие частые теперь моменты наслаждения. Как когда-то сердце трескалось льдом от холода его взгляда, и как сейчас истекает топлёным шоколадом от тепла в его глазах. Были боль и трудности, было совсем не просто отвоевать у судьбы свой кусок счастья. Но знаете, что? Если бы путь был известен заранее, а результат нет, то я бы всё равно рискнула нырнуть снова так же глубоко, чтобы достать до самого дна. Ведь всегда следует помнить, что сахар находится на дне.
Конец