Сахар на дне
Шрифт:
— Палыч, там Фома приехал, пошёл переодеваться.
— Понял, — кивает хирург. — Иду в моечную. Давай, девчонка, держись. Этот мужик имеет золотые руки и гениальную голову.
С этими словами мой коллега покидает нас, и в коридоре снова устанавливается тишина. Я считаю удары сердца, застывая в одной позе. Пытаюсь унять дрожь, обхватив сама себя руками. Чувствую, как сзади на плечи ложатся руки подруги. Нет, сейчас я не стану плакать. Ни за что. Нет.
Через несколько минут по коридору в сторону операционной, возле которой мы стоим, направляются несколько человек. Впереди идёт высокий широкоплечий мужчина. На нём надет костюм, цветная шапочка и временная маска. Он шагает широко и уверенно. Сзади семенят две медицинские сестры и быстро идёт Палыч.
Поравнявшись со мной, мужчина замирает на несколько мгновений. Я хочу увидеть в его взгляде если не уверенность, то надежду. Светло-голубые глаза смотрят внимательно. Я зачем-то обращаю внимание на длинный тонкий шрам, пересекающий бровь белой полосой и уходящий под шапочку. Хирург коротко кивает и безмолвно вместе с остальными скрывается за дверьми операционной.
Я чувствую, как сердце отбивает чёткий громкий ритм. Он смотрел так, будто знает меня. Может, кто-то из преподавателей академии? Нет, я бы слышала его имя. А может это и не имя вовсе?
Тогда почему его взгляд показался таким знакомым? И шрам…
Ноги сами несут меня на пост медсестры.
— Люба, как зовут этого врача?
— Ты про этого гениального красавчика? — Люба, покраснев, заправляет прядь волос за ухо. — Яна Николаевна, это же Фома. Его в городе все знают.
— Конкретнее, Люба, — начинаю терять терпение. Неужели незаметно, что мне сейчас не до праздной болтовни?
Люба отвечает, и я на ватных ногах возвращаюсь обратно к дверям операционной.
— Яна, зачем ты к ней ходила? Может, тебе что-то нужно? — Роман смотрит внимательно.
— Я хотела узнать, кто этот врач.
— И?
— Его зовут Фомин Николай Александрович.
— Это что-то должно значить? — парень смотрит непонимающе.
— Ром, это мой отец.
48
В задымлении следует двигаться на блики света или на звук. Пригнуться как можно ниже, закрыть рот и нос влажной тканью. Вот и я следую инструкции — низко пригнувшись, иду на звук, который становится всё громче. Звук прерывистый и размеренный, его скорее можно охарактеризовать как писк.
Видимо, меня снова отнесло взрывной волной, и я приложился головой, потому что не могу сориентироваться, что за операция и какой результат. Только бы выйти из тумана, а там уже посмотрим по местности.
Звук становится громче, начинает частить, отвратно пищит в ушах. Сгибаюсь пополам, сжав голову, потому что мерзкое пиликанье взрывает мозг. Вдруг лёгкие разворачиваются от избытка воздуха, а яркий свет вмиг ослепляет. Моргаю и дышу. Дышу и моргаю. Ориентации — ноль. Взаимодействия с субъектами — ноль. Я один. И я… в постели. На больничной койке. Снова.
Недавние события проносятся в мозгу скоростным фильмом: хруст сломанной руки ублюдка и его лицо, впитавшее причину, взгляд Ермолая, когда перчатка прилетела в его рожу, гулкая тишина в зале, пока лицо Антошки превращается в месиво, тонкие колени Снежинки, дрожащие под моими ладонями, когда я их развожу, сносящая нахрен все эмоции волна наслаждения… а потом пожар в виске и тьма. Такая густая и вязкая, что ни проглядеть. И этот жуткий сизый то ли дым, то ли туман. Сколько я блуждал в нём? Часы? Дни? По ощущениям — годы.
Шевелю пальцами рук и ног — работают. Белый потолок над головой — значит вижу. Писк аппаратуры, который и оглушил меня — слух функционирует. Первая проверка функциональности прошла успешно. Значит, я не лишился возможности жить полноценно. Я же не дебил, понимаю, что в моей башке что-то сломалось, то, что повредилось ещё во время взрыва. И хуже всего было бы остаться прикованным к постели. Нет уж, лучше сдохнуть.
Горло саднит от сухости. Дико хочется пить. Ещё моё счастье, что нет этих жутких трубок в трахее. Вдруг замечаю какую-то возню в палате. Поворачиваю голову. Маленькая белокурая девочка сидит за небольшим столиком и рисует, мурлыкая себе под нос какую-то детскую песенку. Такая необычная и смутно знакомая, но ведь раньше я её никогда не видел. Я вообще очень нечасто пересекаюсь с детьми.
Светлые вьющиеся волосы присобраны на затылке, а снизу кудри разбросаны по плечам. Розовая заколка, такой же розовый свитер.
— Ты кто, принцесса? — спрашиваю жутким скрипучим голосом.
Малявка замирает, а потом поднимает на меня свои огромные голубые глаза, и я задыхаюсь от их глубины. Меня пронзает их нежность, странно сплетённая с недюжей силой. Внутри зарождается непонятная эмоция, закручивающая болезненный вихрь внутри.
Девочка бросает фломастер, отодвигается от стола и довольно уверенно подходит ко мне. Словно мы знакомы всю жизнь.
— Я Алиса. Наконец-то ты проснулся, — она смотрит серьёзно. Дети так не должны смотреть. — Ты спал очень долго, папа.
***
Я чувствую, как реальность вспарывает кожу, заливаясь кипятком в сосуды. Этого не может быть. Не может. Этого не должно было быть!
Нет, я не о маленьком ангеле, я о том времени, что потерял. Снова оставил её одну, бросил в темноте боли и отчаяния, заставив пройти все круги ада. Она сказала, что любит меня, а я впал в кому на… сколько? Четыре? Пять лет?
— Скоро обед, и мама придёт. Она всегда приходит сюда пить кофе в обед.
Я обезвожен. Так откуда же эта странная влага в глазах? Как в детстве. В последний раз я чувствовал эту выжигающую соль, когда мама, улыбнувшись очень нежно и грустно, села в автомобиль отца, который захлопнул за ней дверь. Больше дома она не жила. Иногда мы привозили её на праздники, если состояние было стабильным, но случалось это с каждым годом всё реже.
И вот снова с глазами что-то не то. И дышать трудно. Но это же не должно удивлять, если я столько времени провёл в коме?