Сахарный ребенок
Шрифт:
А вечерами все садились за работу. Маня и Настя пряли, мама шила Мане нарядные платья и кофточки (Маня уже «заневестилась», и ей готовили приданое). Мама хорошо шила на швейной машинке, вещи получались «как магазинные». Савелий и сыновья резали ложки, чинили обувь, а я — я громко и с выражением читала всем работающим толстую старую книгу — «Жития святых». Иногда доставали ещё одну книгу, и тогда читать садилась мама — это была Библия. У меня не получалось читать её бегло: книга была на церковнославянском языке. Мама читала и, если видела, что фраза мне не совсем понятна, переводила на русский.
Однажды вечером, вернувшись после поисков работы, мама сказала, что, хотя она по образованию агроном, может быть, её возьмут работать машинисткой
— Не торопись соглашаться, — подумав, сказал Савелий. — Тебе придётся заполнять ежедневные наряды со слов учётчиков-киргизов. Они-то все понимают по-русски и многие говорят, только с очень сильным акцентом. Ты по этим нарядам будешь делать для района еженедельные и ежемесячные сводки выполнения работ. Но при первой же ревизии окажется, что сводки, написанные твоей рукой, неправильные. Нарядчики и бригадиры скажут: «Мин урусча бельмэ» [10] , а ты за вредительство поедешь туда, куда Макар телят не гонял. Нет на это моего согласия. А если всё-таки согласишься — Еличку не отдадим, тут останется. Туда нельзя везти девчонку: скрадут, переправят к родне в горы, а лет в десять-двенадцать замуж выдадут. За такую беленькую большой калым [11] заплатят. Здесь тебе не Москва — свои порядки. Нет на это нашего благословления. Правда, мать?
10
Я по-русски не понимаю (кирг.).
11
Калым (тюрк.) — в Средней Азии и на Кавказе — традиционный выкуп за невесту, который выплачивают перед свадьбой её родственникам.
— Обеих никуда не пущу. По весне парни в армию уйдут, дом совсем пустым станет. А в контору и в здешнем колхозе по весне устроишься. Отец сам решил: как парней в армию заберут, пойдёт работать в колхоз бычатником — всё равно без мужиков хозяйство порушится.
— И как же вы будете? — спросила мама.
— Вот будет работать в колхозе. Бычатнику вон полтора трудодня [12] во весь год положено, а Савелий и так за ихними бугаями приглядывает — наши ведь, племенные. Мы сами их колхозу отдали — всё равно всё село к нашим бугаям своих коров водило. Нас за это и не раскулачивали. И работников мы никогда не держали — сами ломили и все «излишки» в колхоз отдавали. Они только к нашему хозяйству приглядывались, а отец сам скот пригнал. Вот и не тронули. Оставайтесь у нас, перебедуем вместе, дочушка.
12
С 1930 по 1966 год колхозникам не платили зарплату, при этом они были обязаны отработать определённое количество времени на общих работах. Объём работы исчислялся в трудоднях, и соответственно количеству трудодней между колхозниками распределялся доход колхоза. Фактически это была несправедливая система, так как чаще всего довольно тяжёлый труд оценивался очень низко.
— Нельзя нам у вас надолго задерживаться, — грустно ответила мама. — Нам лучше на казённой квартире жить. Случись что — вас ведь тоже не помилуют; кто знает, куда ещё ветер подует. Мы уж будем искать работу. В Каптал-Арык не поедем, это я вам обещаю. Попробую ещё по школам походить — может, где-нибудь нужен учитель химии, биологии или иностранного языка, ну или музыки и пения. А вам спасибо на добром слове.
Савелий нахмурился, а Настя и Маня почему-то
IX. Кант бала — сахарный ребёнок
Поиски работы продолжались. Однажды, когда мы шли по узкой пыльной дороге, нас обогнал «газик». Машина вдруг остановилась, из неё выскочил человек и с криком бросился к маме: «Нудольская, ти? Что ти тут делаешь?» Это оказался мамин знакомый по работе в Москве. В последнее время перед папиным арестом они часто встречались. А сейчас Тачев работал в Киргизии директором завода-совхоза «Эфиронос», расположенного как раз в том районе, к которому мы были прикреплены!
Тачев — один из болгарских коммунистов, эмигрировавших в Советский Союз вместе с Георгием Димитровым. В 1937 году часть болгарских политэмигрантов арестовали и вскоре расстреляли; Тачева же убрали из Москвы, отправив директорствовать в Киргизию. Много позже, в начале 1941 года, уезжая куда-то и прощаясь, он сказал маме, что Тачев — это не настоящая его фамилия, но назвать настоящую ещё не пришло время. Так мы её и не узнали.
Тачев устроил маму агрономом на верхний участок. В совхозе было два отделения: центральная усадьба, где находился завод по производству эфирных масел, и верхний участок — поля с эфиромасличными культурами — мятой и шалфеем — и сахарной свёклой. В Кара-Балты был сахарный завод, и все колхозы и совхозы вокруг выращивали, кроме своей основной продукции, сахарную свёклу для этого завода.
На верхнем участке жили и работали семь семей русских и триста семей киргизов.
Маме не только дали работу, но и выделили маленькую комнату, где помещались узкая железная кровать, столик, одна табуретка и печка — настоящая печка с вмазанной плитой. Тачев обещал, что, как только будет можно, он переведёт её работать на центральную усадьбу, а сейчас нужно тихо отсидеться подальше.
Узнав о маминой удаче, Настя всплакнула, а Савелий хмуро сказал:
— Завтра я собирался в те края, подвезу вас. От Вознесеновки до верхнего участка километров пятнадцать.
Утром в большую арбу запрягли двух быков (так там называли волов), погрузили какие-то мешки, поставили здоровенный сундук, посадили нас с мамой и — цоб-цобе! — поехали. Быками управляют не при помощи вожжей, а криком: «цоб!» — направо, «цобе!» — налево.
Приехав на место, Савелий молча приволок в комнату сундук, все мешки, буркнул: «Ну, живите», — и уехал.
В поклаже оказались мешок пшеницы, мешок початков кукурузы и два мешка тыкв, в сундуке — постельные принадлежности, одежда для нас обеих, чугуны, сковорода, посуда и два ведра.
Надо сказать, что к тому времени из всех вещей, взятых нами из Москвы, у нас осталась только одежда, что была на нас, да два «тома». Первый — маленький целлулоидный негритёнок Том — у меня, а второй — старинный томик карманной хрестоматии «Русскiе поэты» (составитель Петръ Вейнбергъ, изданiя А. С. Суворина С.-Петербургъ) — у мамы. Эти два «тома» надолго стали моими единственными друзьями.
Не успели мы распаковать вещи, как отворилась дверь и через порог решительно шагнула очень пожилая женщина. На смуглом от загара лице с резкими глубокими морщинами — яркие светло-серые глаза.
Оглядев внимательно и быстро всё вокруг, сказала: «Ведро есть? Давай его». И объяснила, что питьевую воду привозят в бочке рано утром, ещё до начала рабочего дня, и что воду из котлована пить нельзя, потому что там поят скот и моют лошадей, а воду для стирки, если есть мыло, нужно брать из арыка, если в нём есть вода. Вода в арыке бывает в двух случаях: когда в горах идёт дождь или тает снег.
Ну, а раз мы только что приехали, ясно, что питьевой воды у нас нет. Через минуту вернулась, принеся нам полведра воды — до завтра хватит. И ушла, бросив: «Вечером приду».