Сакральная связь. Антология мистики
Шрифт:
И повинен в этом я. Не приходится надеяться, что пелена забвения когда-нибудь избавит меня от зрелища этой ужасной трагедии. Мне предстоит переживать ее вновь и вновь до конца моих дней. Конечно, когда я умру, сотрутся в памяти и все воспоминания, но муки, порожденные ими, не прекратятся никогда – сомнений в этом нет. Ведь смерть – лишь перемена декораций и путь к бесконечному развитию души, цель которого при благоприятном стечении обстоятельств состоит в приобретении опыта, а при несчастливом – в накоплении горя. Самоубийца – враг самому себе; так я считаю. До сих пор это убеждение влияло на все мои действия. Но теперь, хотя я не изменил своего мнения, ничто уже не влияет на меня. И на дне бездонной пропасти я больше не случайный гость – там мне и место. Пусть так. Любая перемена – благо.
Между тем я
Во мне больше нет ни стыда, ни страха. Когда-нибудь правосудие этой страны накажет меня по заслугам. Но я стараюсь об этом не думать. Скрыться от преследований и суда не было главной моей целью. В идею отречения от родины и бегства от воспоминаний я вкладывал более глубокий смысл, стремясь довести ее до абсурда, ибо свержение с высот в бездну нужды и отчаяния полностью отражало как тогдашнее, так и нынешнее мое настроение.
Говард Филлипс Лавкрафт
Он
Я встретил его бессонной ночью, когда в отчаянии брел по улице, пытаясь спасти свою душу и рассудок. Мой приезд в Нью-Йорк был ошибкой. Мне хотелось новых острых ощущений, хотелось испытать душевный подъем, но современные исполинские аналоги Вавилонской башни, черной графикой взмывавшие ввысь на фоне убывающей луны, и бесконечно сменявшие друг друга лабиринты древних улочек, паутиной опутавших площади, гавани, заброшенные дворы, вызвали лишь обратный эффект: я испытывал безотчетный ужас, был чрезвычайно подавлен, угнетен, и это состояние все больше овладевало мной, угрожая парализовать, поглотить и уничтожить меня.
Разочарование нарастало постепенно. Когда я впервые увидел с моста окутанный сумерками город, он показался мне сказочно-прекрасным: геометрические шатры его зданий волшебными цветами проглядывали сквозь пелену лилового тумана, над которым, словно заигрывая с огненными облаками и нарождающимися звездами, вздымались причудливые шпили. А потом призрачный город украсился блестками вечерних окон, органично вписавшись в общую картину удивительной гармонии мерцающих в заливе огней и басовитых гудков пароходов. Теперь он и сам был чудом, звездным сводом мечты, пробуждающим в памяти чарующие мелодии, подобно Каркассону, Самарканду, Эльдорадо и прочим легендарным городам. Когда я бродил по милым моему сердцу узким извилистым улочкам с их георгианскими домами из красного кирпича, которые маленькими слуховыми окошками над колоннами парадного входа смотрели сверху вниз на позолоченные портшезы и деревянные кареты, у меня мелькнула вожделенная мысль, что наконец-то мне ниспослан бесценный дар, способный со временем пробудить дремлющего во мне поэта.
Однако надеждам не суждено было сбыться, и счастье длилось недолго. В ослепительном дневном свете уходящие в бесконечность каменные башни, коим луна придавала колдовское очарование, стали несуразными и нелепыми, а толпы людей, бороздивших тесные колеи улочек, все эти тучные смуглые незнакомцы с угрюмыми лицами и прищуренным взглядом, казались мне злобными, инородными в окружающем пейзаже чужаками, не умеющими мечтать и не имеющими ничего общего с голубоглазым пращуром давних времен, который всем сердцем любил зеленые лужайки и пирамидальные крыши белых новоанглийских деревень.
Вот так мои грезы о поэзии канули в черном омуте до дрожи пугающей пустоты и беспросветного одиночества, открыв мне страшную правду, запретную тайну тайн, о которой никто прежде даже помыслить не смел. Я понял, что это средоточие камня, скрипа и шума не является естественным продолжением Старого Нью-Йорка, как Лондон – Старого Лондона или Париж – Старого Парижа. Раскинувшийся передо мной мертвый город напоминал покойника, чье тело было плохо забальзамировано и кишело странными живыми существами, не похожими на тех, что населяли его при жизни. Осознав это, я потерял сон. Впрочем, утраченное спокойствие мне отчасти удалось восстановить, выработав привычку не выходить на улицу до темноты, которая помогала вернуть толику прошлого, привидением бродившего
В одну из таких бессонных ночей я и встретил его. Это произошло в каком-то неприглядном дворе на окраине Гринвича, который я наивно считал районом поэтов и художников и где поселился, дабы окунуться в атмосферу их естественной среды обитания. Допотопные дорожки и старинные дома, площади и дворы, представавшие моему взору в самых неожиданных местах, пленили меня. Даже обнаружив, что громкоголосая эксцентричность поэтов и художников – не более чем мишура, что всем своим образом жизни они отрицают чистую красоту, а значит, и рожденные ею поэзию и искусство, я, тем не менее, из любви к этим вечным ценностям остался в Гринвиче, где, как мне казалось, они главенствовали, пока город не поглотил мирную деревню. В предрассветные часы, когда даже запоздалые гуляки не тревожили ночную тишину, я в одиночестве блуждал по пропитанным мистикой закоулкам города в поисках тайн, которые оставили потомкам поколения живших там прежде людей. Это пробуждало мою душу, наполняя ее мечтами и видениями, столь необходимыми ютящемуся во мне поэту.
Во время одной из таких прогулок я столкнулся с незнакомым человеком. Было часа два ночи, когда пасмурное августовское утро еще не пробило себе дорогу сквозь тьму, а я обследовал вереницу внутренних двориков, ныне доступных только через неосвещенные передние домов, но в прежние годы представлявших собой непрерывную единую цепь живописных аллей. О них ходили неясные слухи, однако, не отмеченные ни на каких современных картах, преданные забвению, они лишь еще больше притягивали меня, и я разыскивал их с удвоенным рвением. Теперь же мой энтузиазм и вовсе зашкаливал, ибо поиски увенчались успехом; в расположении этих дворов я уловил смутный намек на то, что они – всего лишь малая часть как две капли воды похожих на них двойников, таких же темных и глухих, непонятным образом втиснувшихся в небольшие лакуны между высокими стенами домов и глазницами дверей черного хода пустующих съемных квартир или спрятавшихся позади неосвещенных сводчатых арок, где иноязычная речь не нарушает тишину, которую оберегают замкнутые необщительные художники, избегающие публичности и дневного света.
Он заговорил со мной без приглашения, отметив мое приподнятое настроение; не укрылось от него и то, какие взгляды я бросал на крылечки с железными поручнями и на двери с дверными молоточками, поскольку в лучах неяркого света, струившегося из горящего окна, меня было хорошо видно. Мне же разглядеть его лицо не удалось, ибо он стоял в тени, да к тому же был в старомодной широкополой шляпе, которая отлично сочеталась с не менее старомодным плащом. Еще до того, как он обратился ко мне, я ощутил беспокойство. Невероятно худой, он больше смахивал на призрака, чем на живого человека, и голос у него был какой-то загробный, тихий, еле слышный, будто исходил не изнутри, а рождался прямо на губах. Он сказал, что уже несколько раз видел меня во время моих прогулок и пришел к выводу, что своей любовью к древним руинам я напоминаю ему его самого. Потом он спросил, не буду ли я возражать против компании сведущего в этих делах человека, который способен дать мне куда больше информации, чем новичок вроде меня сможет получить самостоятельно?
Пока он говорил, желтый лучик света из одинокого чердачного окошка упал ему на лицо, и за это короткое мгновение я сумел его рассмотреть. Удивительно было встретить в таком месте человека преклонного возраста столь благородной, утонченной, даже красивой наружности. Его лицо понравилось мне, но одновременно что-то неуловимое в нем встревожило меня: возможно, оно было чересчур бледным, или чрезмерно бесстрастным, или слишком контрастировало с окружающей обстановкой, и это не позволяло мне чувствовать себя легко и спокойно. И все же я последовал за ним, ибо в те тоскливые дни лишь поиски радующих глаз древностей и прикосновение к тайнам поддерживали жизнь в моей душе, и я счел щедрым подарком Судьбы нежданного спутника, чьи изыскания, несомненно, превосходили мои.