Шрифт:
Пятница.
День первый
Хоть цепь на калитке высокого кованого забора и была снята, но таких ранних посетителей здесь никто ещё не торопился встречать.
Через крыши новых домов, со стороны близкого проспекта, сюда, в тишину незначительного переулка едва доносились мелкие волны автомобильного шума, а у входа было прохладно от плотных утренних теней больших акаций-робиний.
– Эй! Есть кто живой?
Загорелый седоватый мужчина тронул ржаво скрипнувшую тяжёлую калитку, прошёл за ворота, заглянул в открытое окошко
Никого.
Мужчина улыбнулся, упрямо заложил руки за спину и в такой позе внимательно изучил табличку с правилами посещения ботанического сада.
Достал из кармана деньги, отсчитал необходимое количество, положил, протянув руку в окошко, на какой-то дежурный журнал с записями, раскрытый на столе. С такой же уверенностью оторвал от толстой пачки один нужный билет.
И совсем не спеша зашагал по центральной садовой аллее.
Когда жизнь позволяла, капитан Глеб Никитин всегда старался заглянуть в тишину именно этого старого сада, с удовольствием бродил по давно знакомым тропинкам, вспоминал…
Всё так же, в сотне шагов от ворот, нависал над ровными газонами тёмный туман двух гигантских сосен, на фоне высокого хвойного подлеска светло выделялись пирамиды заметно подросших за прошедшие годы стройных туй.
Справа накренилась низкая, квадратно-чёрная кирпичная труба крохотной ветхой котельной.
09.50.
«Да, рановато…».
Одинокая пчела, переживая разлуку с кем-то, несомненно, близким, добросовестно летала в поисках над пёстрым летним лугом и жужжала, жужжала…
На просторах дальнего цветника склонилась, что-то поправляя среди высоких пышных георгин, пёстрая старушка.
Ровно расстеленные, прятались в клевере длинные зелёные шланги для полива. Несколько раз неудачно фыркнула и затем окончательно замолчала за деревьями газонокосилка.
У пруда Глеб остановился.
Высокий берег, заросший высоким черноольшаником, мягкая травяная земля, вчерашние, уже подсохшие и свежие ещё, утренние, кротовые бугорки.
Над молчаливыми и спокойно кормящимися утками резко кричали, суматошно падая к воде, две нахальные, случайные чайки; изредка вскакивал, вставая на хвост, и хлопал в брызгах крыльями, встревоженный красивый селезень.
У дальнего берега пруда мягко стрекотали лягушки, и там же отдельным крепким кваканьем выделялась среди сородичей какая-то могучая особь.
Под самым берегом в мутно-цветущей воде, среди опавших мёртвых веток, плавали спокойные толстые рыбы.
Часть ровного откоса была укреплена рядом тесно вбитых тонких брёвен.
«Сохранились…».
Их, курсантов мореходки, часто приводили сюда, в университетский ботанический сад, расположенный по соседству, оказывать шефскую помощь: копать, таскать ненужную землю, по осени грузить в прицепы кучи сорняков и обрезанных веток. Однажды старшина взял с собой только троих, самых толковых, – тяжеленными кувалдами они весь день заколачивали в мелкий илистый берег тонкие, уже кем-то подготовленные, остро затёсанные трёхметровые лиственничные брёвна. Чуть не померли тогда. Но получилось.
«И не сгнили ведь, смолистые…».
С шипеньем по воде пошла на посадку опоздавшая утка – полосы брызг с радугой рассыпались по сторонам – и поплыла к своим, кормиться.
Полосы дальних тихих дорожек, посыпанных старым шлаком и битым кирпичом, то и дело перебегали перед Глебом суетливые скворцы, по траве между шершавых деревьев степенно ходили парочками дикие голуби.
По могучим морщинистым стволам робиний стремились от травы ввысь шрамы пыльной коры, лишь изредка где-то между ветвей пересекаясь.
«А это что тут у нас такое? Можжевельник виргинский. Тощий, молодой ещё. В последний раз его не было…».
Приторная духота и кондитерские формы розария никогда не привлекали Глеба, он спокойно миновал такое умышленно красивое великолепие, улыбнулся и направился к своему любимому дереву.
Гинкго – легенда юности, таинство Востока, миллионы лет, динозавры…
Ещё на первом курсе он узнал про невозможное существование сразу нескольких деревьев гинкго-билоба в местном ботаническом саду, сразу же придумал для себя какую-то необходимость их видеть и изредка приходил, тратя часы увольнений, к острому перекрестку тихих аллей.
В окружении нескольких могучих румелийских сосен и безымянной ели в два человеческих обхвата, стояли на ровной тенистой траве четыре стройных, молодых, ещё даже не столетних, дерева гинкго.
Стволы прямые, а ветки с такими забавными листиками начинались на высоте трёх, четырёх метров – не достать.
Одинаковые таблички на стволах грустно сообщали, что в данном ботаническом саду находятся деревья только одного пола и поэтому семян они не завязывают.
Зная, что никто его пока здесь не может увидеть, капитан Глеб Никитин захохотал.
«Ну и что?!».
Ещё в юности, при первой же встрече с этими гинкго ненадолго опечалившись бесплодием великих деревьев в старом саду, он, как-то случайно и задумчиво топая с поручением командира по улицам в другом конце города, увидал под ногами знакомые жёлтые листья.
«Гинкго двулопастный – и на асфальте?!».
Да, действительно, был холодный солнечный октябрь, были листья и упавшие ягоды, как Глеб тогда решил. Позже он прочитал, что это всё-таки семена, круглые, похожие на мелкие сливы или на алычу, мерзко воняющие и липко перезревшие.
Никто, кроме него, теперь не знал, что в их городе есть ещё одно, неизвестное, дерево гинкго, плодовитое и тайно расположенное…
Глеб не выдержал и, преодолевая смолистый, вяжущий вкус, съел в то утро несколько ягод-семян. Гадость конечно, но для биографии факт весьма приятный: одной пищей с динозаврами довелось как-то перекусывать…
И уже потом судьба морской профессии занесла молодого штурмана Глеба Никитина в Китай, принимали их экипаж там, на восточном побережье, гостеприимно, угощали разными деликатесами, но Глеб, вежливо уточнив у хозяев пункты меню, попробовал из всего предложенного только жареные семена гинкго.