Сакура, свадьба, смерть
Шрифт:
Ослики были упрямыми, не поддавались ни строгим крикам, ни командам, никак не табунились, разбежались по двое, по трое, весь коллектив зверосовхоза замучался их ловить! Ну, никак не получалось! И картошка на глазах у всех гибнет, и учтённое государственное имущество разбегается. Тогда директор, сам, на персональной машине, приехал к пацанам, на улицу, с мольбой-просьбой: «Ладно, берите каждый себе по ослику, пользуйтесь! На забой вернёте. Только помогите их сейчас всех собрать!».
Мальчишки согласились. А на время массового осеннего забоя они все убежали из поселка на озеро. Плакали без стеснения там весь день, зажимали уши, чтобы не слушать далёкие стоны ишачков на ферме…
– Твои родители живы?
– Да, стареют потихоньку.
– И моя матушка седая совсем…
– Не грусти.
– Мой девиз – «Спокойный среди бурных волн».
– Тре…
– Тридцать три.
Из кухни в комнату, с чашками и подносом, капитан Глеб Никитин ходил опоясанный большим банным полотенцем.
– А ещё…
– Тоже печальное?
– Нет, скорее наоборот! В школе коллеги как-то по случаю рассказывали. Семья пенсионеров на время отъезда доверила молодожёнам, детям давних знакомых, свою дачу. Мол, и те отдохнут от родителей, вроде как подарок им на медовый месяц, да и дача не останется без присмотра. И, главное, об оставленной там живности нужно было позаботиться: о коте и черепахе. Первые дни молодые ребята честно звонили старикам, что всё хорошо, что к ним в загородную резиденцию приезжают интересные гости, что они устроили там уже не одну вечеринку, а потом как-то подозрительно замолчали…. По приезду хозяев тех ждало честное признание, что сначала с территории их дачи пропал кот, а потом – убежала черепаха. Старики упрекали молодожёнов: «Что же вы пили-то там, со своими гостями-то, если от вас уж и черепаха сбежала…?!».
– Держи, вытри руки.
Глеб подал Марьяне полотняную салфетку.
– И чашку давай, отнесу.
– Спасибо, было очень вкусно!
– Очень, правда?
С подносом в руках, босиком, в полотенце, капитан Глеб оглянулся, сурово оглядывая беззаботную в тёплом сумраке, но совершенно искренне облизывающую со своих пальчиков остатки шоколада, женщину.
Заметив выражение его лица, Марьяна расхохоталась.
– Я ж и позабыла, что ты – повелитель!
– Сейчас отнесу посуду – придётся вспомнить.
– Ого!
– И учти – это самые серьёзные намерения.
Потом кто-то из них выключил уже почти ненужный ночник.
Шторы к этому времени стали совсем прозрачными, но, несмотря на первые проявления естественного серого света, взаимная дремота настойчиво выползала из тихих углов комнаты к ним на смятые подушки, а разговор всё чаще сбивался на повторение отдельных медленных фраз.
– Эй, фотограф! Такой ненадёжный сон тебе не к лицу!
– Отстань…
– Хорошо. На этот раз – пощада.
Капитан Глеб с решительностью встал, поднял с пола большое полотенце, забросил его себе на плечи и направился в ванную. Горячий душ, и сразу же – холодный, снова горячий, а потом ещё холодную воду – на ноги, на шею!
– Фо-то-граф, а…
– За-стре-лю…
– Из-че-го…?
– Из чувства свирепейшей несправедливости, вот! Держись!
Окончательно решив проснуться, Марьяна вскочила ногами на кровать, стремительно прыгнула на мокрые плечи Глеба, и они вместе опять рухнули на простыни.
– Так не пойдёт! Я – чистый и прохладный, а ты…
– А я – красивая и приятная на ощупь, вот!
– Не спорю. Тогда с тебя кофе.
Если женщина приносит капитану Глебу Никитину такой вкусный и горячий кофе, то почему бы и не разрешить ей позадавать ему вопросы о других женщинах?
– А то, что говорят о жёнах моряков, – это правда?
– А что про них говорят?
– Ну, что почти всегда у них заканчивается изменами, и всё такое, прочее…
– Не уверен на все сто процентов, но основания для таких разговоров, несомненно, имеются…
– Да не смейся ты, я же серьёзно!
– Я – тоже.
– А твой личный опыт?
Покусывая губу, Марьяна внимательно следила за взглядом Глеба.
– Опять мелкое шпионство? Снова вторжение в прошлое, в безвозвратно ушедшую личную жизнь главного героя?!
– Нет, я просто про твой опыт…
– Мой опыт?
Глеб задумался, поморщился, качнул плечом.
– Одинаково презираю и людей, которые пытаются меня обмануть, и тех, кто в моём присутствии упрямо пытается совершить очевидную глупость. Остановить женщину, пытающуюся сделать мне больно, – это как бой с тенью. Ненастоящий бой, не на смерть, не на поражение…. Она же слабая! Руки проваливаются в пустоту, если мой удар силён и безрассудно смел; если же я хитёр и в мышцах ещё остаётся энергия про запас, для движения, которое меня бы в нужную минуту, расчётливо, остановило, – то это не порыв!
Был случай, она уходила – и нужно было в те мгновения говорить самое важное, самое искреннее.… Я говорил, но она ушла, хлопнув дверью, не выслушав, мои слова провалились в пустоту. Осталась горечь. Убеждал себя в том, что, начни я тогда хитрить и заранее убеждать её остаться, а она бы осталась, то наступило бы страшное разочарование…
Радость, безумная, огромная, счастливая, только тогда, когда я всей силой ударю врага или у меня получится всей страстью и нежностью удержать или возвратить женщину.
– А возраст женщины, по-твоему, для её поведения имеет большое значение?
– Конечно. Например, безуспешно весёлые дамы бальзаковского возраста – это как пучки и связки невостребованных мимоз и тюльпанов в мусорных баках утром девятого марта.
– Это ты всё напридумывал только для себя или же в большом мире есть какая-нибудь схожая религия?
– Что-то про религию я уже сегодня говорил…. А, вспомнил! Отвечаю – всё перечисленное придумано и произносится исключительно для личных нужд.
– Не доверяешь религии?
– Религиям. Всем, без исключения. Ибо все они предлагают мне относиться к моей сегодняшней жизни как к черновику. Чушь! Я счастлив! Сейчас рядом – ты! А тут какой-то пузатенький и улыбчивый бог, вроде бы кем-то назначенный отвечать за следующие мои жизни, подсматривает за мной, за нами, и, послюнив карандашик, по какому-то придуманному незнакомыми мне людьми праву, подсчитывает, кого из нас направить после смерти в канаву, кого – превратить в мерзкое насекомое, и только изредка умершему достается от него, этого пузатого божка, распределённое счастье – вновь жить в человеческом обличье! Бред.