Салимов удел
Шрифт:
— Да, — согласился Мэтт. — Джеки у меня училась. Выпуск семьдесят первого года. А мать — пятьдесят первого.
— Мэтт учит английскому в средней школе, — сообщил Проныра Бену. — Вам будет о чем поговорить, еще как.
— А я помню девушку по имени Морин Толбот, — сказал Бен. — Она приходила к моей тетке и забирала стиранное белье, а возвращала все сложенным в плетеную корзинку. Без одной ручки.
— Так вы из Удела, Бен? — спросил Мэтт.
— Мальчишкой я жил тут некоторое время у своей тетки Синтии.
— У Синди Стоуэнс?
— Да.
Пришла Джеки
— Ну, значит, мир и впрямь тесен. Когда я первый год преподавал в Салимовом Уделе, ваша тетя была в выпускном классе. Как она поживает, хорошо?
— Она в семьдесят втором умерла.
— Простите.
— Она перешла в мир иной очень легко, — ответил Бен и снова наполнил стакан. Музыканты отыграли и гуськом потянулись к стойке. Шум болтовни едва заметно притих.
— Вы вернулись в Иерусалимов Удел написать про нас книгу? — спросил Мэтт.
В голове у Бена раздался предупредительный звонок.
— Наверное в каком-то отношении, — отозвался он.
— Для биографа этот городок мог оказаться и хуже. «Воздушный танец» вышел отличной книжкой. Думаю, в нашем городке могла бы сложиться еще одна превосходная книга. Когда-то мне казалось, что я сам смогу ее написать.
— А почему не написали?
Мэтт улыбнулся — в легкой улыбке не было и следа горечи, злобы или цинизма:
— Не хватило одного жизненно важного ингредиента: таланта.
— Не верьте, не верьте, — вмешался Проныра, сливая в стакан опивки из кувшина. — У старины Мэтта таланта вагон и маленькая тележка. Учить в школе — работа что надо. Школьных учителей никто не ценит, но они… — Он покачнулся на стуле в поисках завершения. Его очень сильно развезло. — Соль земли, — закончил он, набрал полный рот пива, скривился и встал. — Пардон… схожу отлить.
Он убрел прочь, натыкаясь на людей и громко окликая их по именам.
Те, нетерпеливо или добродушно приветствуя Проныру, пропускали его, и наблюдать за его продвижением к мужскому туалету было все равно что наблюдать за пинболльным шариком, который, подпрыгивая, мчится вниз, к подкидывающим его шпенькам.
— Вот вам крушение отличного человека, — сказал Мэтт и поднял палец. Почти немедленно появилась официантка. Она обратилась к нему «мистер Бэрк». Девушка казалась слегка скандализованной тем, что ее давнишний преподаватель классического английского сидит тут и поддает с субъектами вроде Проныры. Когда она повернула прочь, чтобы принести еще один кувшин, Бен подумал, что вид у Мэтта несколько смущенный.
— Мне Проныра нравится, — сказал Бен. — У меня возникло такое чувство, что когда-то в нем много чего было. Что с ним случилось?
— О, тут рассказывать нечего, — ответил Мэтт. — Бутылка одолела. Одолевала-одолевала, с каждым годом — чуть сильнее, а теперь прибрала целиком. Во время Второй мировой он за Анизо получил Серебряную звезду. Циник бы счел, что, погибни Проныра, его жизнь имела бы больший смысл.
— Я не циник, — сказал Бен. — Мне он все равно нравится. Но, думаю, будет лучше, если сегодня вечером я подвезу его домой.
— Было бы прекрасно, если бы вы это сделали. Я теперь хожу сюда послушать музыку. Люблю громкую музыку, а с тех пор, как слух начал сдавать — больше, чем когда-либо. Вас, как я понимаю, интересует дом Марстена. Ваша книга о нем?
Бен подскочил.
— Кто сказал?
Мэтт улыбнулся.
— Как это в старой песенке у Мартина Гэя? «Мне нашептало виноградное вино». Ароматная яркая идиома, хотя, если подумать, образ немного нечеткий. Возникает такая картина: склонив ухо к «Конкорду» или «Токаю», стоит человек и внимает. Я говорю бессвязно? Нынче я частенько говорю бессвязно, перескакиваю с одного на другое, но редко пытаюсь справиться с этим. Откуда я узнал? Джентльмены из прессы называют это «информированными источниками»… собственно говоря, от Лоретты Старчер. Она — библиотекарь в местном оплоте литературы. Вы несколько раз заходили просмотреть в камберлендском «Леджере» статьи, касающиеся старинного скандала, а еще брали у нее два публицистических сборника на криминальные темы, где были очерки о нем. Кстати, Лаберт написал неплохо — он в сорок шестом приезжал в Удел и сам проводил расследование. Но вот опус Сноу — просто словесный мусор.
— Знаю, — машинально отозвался Бен.
Официантка поставила на столик новый кувшин с пивом, и перед Беном внезапно возникла картина, от которой стало неуютно: вот, мелькая то здесь, то там среди бурых водорослей и планктона привольно и незаметно (по его мнению) плавает рыбка. А отодвинься подальше и взгляни — фокус вот в чем: плавает она в аквариуме с золотыми рыбками.
Мэтт расплатился с официанткой и сказал:
— Там, наверху, случилась омерзительная вещь. И вдобавок застряла в сознании города. Конечно же, байки о мерзостях и убийствах всегда с рабским наслаждением передаются из поколения в поколение… а ученики при всем при том стонут и жалуются, оказавшись перед изучением трудов Джорджа Вашингтона Карвера или Джонаса Солка. Но, думаю, дело не только в этом. Может быть, дело в географической аномалии.
— Да, — сказал Бен, заводясь против собственной воли. Учитель только что высказал идею, которая таилась под поверхностью сознания Бена с того самого дня, как он вернулся в город… возможно, и до того. — Он стоит на холме, глядя на поселок сверху вниз как… ну, как мрачный идол, что ли. — Бен издал смешок, чтобы замечание прозвучало банально: ему казалось, что, неосмотрительно высказав такое глубинное ощущение, он, должно быть, открывает этому незнакомцу окошко в свою душу. Внезапное и пристальное рассмотрение Мэттом его персоны тоже не улучшало самочувствия.
— Вот он, талант, — сказал учитель.
— Простите?
— Вы очень точно выразились. Почти пятьдесят лет дом Марстена взирает на нас сверху — на наши мелкие грешки, провинности, обманы. Как идол.
— Может быть, он видел и хорошее, — предположил Бен.
— В маленьких городках, где все ведут сидячий образ жизни, хорошего мало. Главным образом, равнодушие, приправляемое время от времени нечаянным, бессмысленным или, хуже того, сознательным злом. По-моему, Томас Вульф написал об этом примерно фунтов семь сочинений.