Сальватор. Том 1

Дюма-отец Александр

– Это мой отец, господин Сарранти.

– Ага! – вскричал Сальватор. – Теперь я все понял!

Он взглянул на монаха и прибавил:

– Поезжайте в ближайшую церковь и молитесь!

– А вы?

– Я… попытаюсь действовать.

Монах взял Сальватора за руку и, прежде чем тот успел ему помешать, припал к ней губами.

– Брат! Брат! – вскричал Сальватор. – Я же вам сказал, что принадлежу вам телом и душой, но нас не должны видеть вместе. Прощайте!

Он захлопнул дверцу и торопливо зашагал прочь.

– В церковь Сен-Жермен-де-Пре! – приказал монах.

И пока фиакр катил по мосту Согласия неспешно, как и положено фиакру, Сальватор почти бегом поднимался по улице Риволи.

XII.

Призрак

Церковь Сен-Жермен-де-Пре, ее римский портик, массивные колонны, низкие своды, царящий в ней дух XVIII века – все говорило о том, что это один из самых мрачных парижских храмов; значит, там скорее, чем в другом месте, можно было побыть в одиночестве и обрести душевный подъем.

Не случайно Доминик, снисходительный священник, но строгий человек, избрал Сен-Жермен-де-Пре, чтобы попросить Бога о своем отце.

Молился он долго; было уже пять часов, когда он вышел оттуда, спрятав руки в рукава и уронив голову на грудь.

Он медленно побрел к улице По-де-Фер, лелея робкую надежду, что отец уже вышел из тюрьмы и, возможно, заходил к нему.

И первое, о чем аббат спросил славную женщину, исполнявшую при нем обязанности консьержки и служанки, не приходил ли кто-нибудь в его отсутствие.

– Как же, отец мой, заходил какой-то господин…

Доминик вздрогнул.

– Как его зовут? – поспешил он с вопросом.

– Он не представился.

– Вы никогда его раньше не видели?

– Нет…

– Вы уверены, что это был не тот же господин, что приносил мне третьего дня письмо?

– Нет, того я узнала бы: никогда не видела таких сумрачных лиц, как у него.

– Несчастный отец! – пробормотал Доминик.

– Нет! – продолжала консьержка. – Человек, который заходил дважды – а он был два раза: в полдень и в четыре часа, – худой и лысый. На вид ему лет шестьдесят, у него глубоко посаженные глазки, а голова – как у крота, и вид у него совсем больной. Думаю, вы скоро его увидите; он сказал, что у него дело, а потом он зайдет еще… Пустить его к вам?

– Разумеется, – рассеянно отвечал аббат; в эту минуту его занимала только мысль об отце.

Он взял ключ и вознамерился подняться к себе.

– Господин аббат… – остановила его хозяйка.

– Что такое?

– Вы, стало быть, уже обедали нынче?

– Нет, – возразил аббат.

– Значит, вы ничего не съели за целый день?

– Я об этом как-то не думал… Принесите мне что-нибудь из трактира на свой выбор.

– Если господину аббату угодно, – промолвила славная женщина, бросив взгляд в сторону печки, – я могу предложить отличный бульон.

– Пусть будет бульон!

– А потом я брошу на решетку пару отбивных; это будет гораздо вкуснее, чем в трактире.

– Делайте, как считаете нужным.

– Через пять минут бульон и отбивные будут у вас.

Аббат кивнул и стал подниматься по лестнице.

Войдя к себе, он отворил окно. Последние лучи заходящего солнца позолотили ветви деревьев в Люксембургском саду, на которых уже начинали набухать почки.

Сиреневатая дымка, повисшая в воздухе, свидетельствовала о приближении весны.

Аббат сел, оперся локтем о подоконник и залюбовался вольными воробышками, громко щебетавшими перед возвращением в грабовый питомник.

Верная данному слову, консьержка принесла бульон и пару отбивных; не желая прерывать размышления постояльца – а она уже привыкла видеть его задумчивым, – она придвинула стол к окну, у которого сидел монах, и подала обед.

У аббата вошло в привычку крошить хлеб и подкармливать птиц, слетавшихся к его окну, подобно древним римлянам, стекавшимся к двери Лукулла или Цезаря.

Целый месяц окно оставалось запертым; все это время птицы тщетно взывали к своему покровителю, сидя на внешней половине подоконника и с любопытством заглядывая через стекло.

Комната была пуста: аббат Доминик находился в это время в Пангоэле.

Но когда птахи увидали, что окно снова отворилось, они стали чирикать вдвое громче прежнего. Казалось, они передают друг другу добрую весть. Наконец некоторые из них, те, что были памятливее других, решились подлететь к монаху.

Шум крыльев привлек его внимание.

– А-а, бедняжки! – молвил он. – Я совсем было о вас позабыл, а вы меня помните. Вы лучше меня!

Он взял, как раньше, хлеб и стал его крошить.

И вот уже вокруг него закружились не два-три самых отважных воробышка, а все его старые знакомцы.

– Свободны, свободны, свободны! – бормотал Доминик. – Вы свободны, прелестные пташки, а мой отец – пленник!

Он снова рухнул в кресло и глубоко задумался.

Он автоматически выпил бульон и проглотил отбивные с корочкой хлеба, мякиш от которого отдал птицам.

Тем временем день клонился к вечеру, освещая лишь верхушки деревьев да труб. Птицы улетели, и из грабового питомника доносился их затихающий щебет.

Все так же машинально Доминик протянул руку и развернул газету.

В двух первых колонках пересказывались события, имевшие место накануне. Аббат Доминик знал, чего можно ожидать от правительственной газеты, и пропустил эти колонки. Взглянув на третью, он задрожал всем телом, а на лбу у него выступил холодный пот: не успев еще прочесть статью, он выхватил взглядом несколько раз повторявшееся имя отца.