Сальватор
Шрифт:
– Счастлив тот, кто имеет на вас такие права! – ответил граф Эрбель.
– Что поделать, генерал! – со смехом ответила госпожа де Моранд. – Это – право сеньора!
И отошла в сторону, опираясь на руку мужа.
– Слушаю вас и повинуюсь, мой господин.
– Честно говоря, не знаю, как вам это сказать… Дело в том, что я об этом как-то позабыл и вот только сейчас вспомнил.
– Говорите же!
– Господин Томпсон, мой корреспондент в Нью-Йорке, порекомендовал мне некоего молодого человека и некую девушку из Луизианы, у которых есть ко мне кредитное письмо. Я вручил им приглашения на ваш вечер, но имен их я не помню.
– И что же дальше?
– А то, что я взываю к вашей мудрости и прошу вас принять этих двух иностранцев. И надеюсь, что вы проявите достаточно любезности и хорошо отнесетесь к этим людям, которых рекомендовал мне господин Томпсон. Это все, мадам, что я хотел вам сказать.
– Можете на меня положиться, мсье, – сказала госпожа де Моранд с очаровательной улыбкой.
– Благодарю… А теперь позвольте мне выразить вам мое восхищение. Вы всегда красивы, мадам, но сегодня вы просто великолепны!
И, галантно поцеловав руку жены, господин де Моранд подвел ее к дверям спальни. Лидия, отодвинув портьеру, произнесла:
– Выходи, когда пожелаешь, Кармелита…
Глава XV
Презентация
В тот самый момент, когда госпожа де Моранд, произнеся слова «Выходи, когда пожелаешь, Кармелита…», вошла в свою спальню и опустила за собой портьеру, в дверях гостиной послышалось:
– Монсеньор Колетти.
Воспользуемся теми несколькими мгновениями, пока Кармелита готовится выйти по приглашению своей подруги, и посмотрим на входящего в гостиную монсеньора Колетти.
Читатели, наверное, помнят о том, что имя этого святого человека уже произносилось госпожой де Латурнель.
Дело в том, что монсеньор Колетти является духовным пастырем маркизы.
В 1827 году монсеньор Колетти был не только уважаемым человеком, но и человеком известным. И не просто известным, но и модным. Его проповеди во время заговенья снискали ему славу великого предсказателя, и никто, как бы мало он ни верил в Бога, не мог с этим поспорить. Кроме, возможно, Жана Робера, который, как поэт, везде и во всем мысля поэтическими образами, был в постоянном недоумении по поводу того, что священники, имея под рукой такой великолепный текст, как Евангелие, часто бывают столь невыразительны и косноязычны в своих проповедях. И ему, противостоящему, и следует сказать с успехом, аудитории в сотню раз более своенравной, чем паства, пришедшая прослушать святую мессу, казалось, что, взойди он на кафедру, он смог бы сказать слова гораздо более убедительные или гораздо более обличительные, чем те приторные слова, которые произносят эти светские прелаты, чьи занудные проповеди ему удалось несколько раз услышать. В такие минуты он сожалел о том, что он не священник, что у него есть театр и нет кафедры в церкви, что его слова слушают профаны-зрители, а не христианская аудитория.
Несмотря на то, что тонкие шелковые чулки и фиолетового цвета одеяния однозначно указывали, что их носитель является одним из высокопоставленных церковнослужителей, можно было смело принять монсеньора Колетти за простого аббата времен Людовика XV, настолько его лицо, его выправка, его походка и весь его вид выдавали в нем скорее галантного гуляку, нежели строгого прелата, проповедующего воздержание во время поста. Можно было подумать, что, заснув на полвека в будуаре мадам де Помпадур или мадам дю Барри, монсеньор Колетти внезапно проснулся и начал жить полной жизнью, не осведомившись о тех изменениях, которые произошли в нравах и обычаях людей. Или что, только что покинув двор папы римского, он попал во французское общество в своем наряде сверхмодного аббата.
С первого взгляда этому красивому прелату в полном смысле этого слова: розовощекому, свежему – можно было дать лет тридцать шесть. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что монсеньор Колетти имел в лице черту, которая так свойственна сорокапятилетним женщинам, старающимся выглядеть как тридцатилетние: монсеньор Колетти пудрил лицо, монсеньор Колетти использовал румяна.
Когда же взгляду удавалось пробить этот слой косметики и дойти до самой кожи, люди с испугом замечали под этой живой внешностью нечто столь угрюмое и увядшее, что бросало в холод.
И все же были на этом неподвижном, словно восковая маска, лице и живые черты: то были глаза и рот. Его маленькие черные, глубоко посаженные глаза метали быстрые молнии и потом сразу же гасли под нежными ханжескими веками. Рот был маленьким, тонким, с насмешливо вздернутой верхней губой он выражал ум, злобу и порой источал яд.
В целом же все его лицо иногда выражало ум, честолюбие, сладострастие, но никогда не выражало доброту. С первого же взгляда на его лицо чувствовалось, что этого человека среди врагов лучше не иметь. Но вместе с тем его лицо ни у кого не вызывало симпатии и желания быть этому человеку другом.
Будучи не высокого роста, он имел, как говорили горожане о священнослужителях, довольно представительную внешность. Прибавьте ко всему этому некоторую долю высокомерия, презрительности, наглости, которые проявлялись в его манере держать голову, приветствовать мужчин, входить в гостиные, покидать их, садиться и вставать. И те зачатки вежливости, которые он приберегал для дам: он подмигивал им, многозначительно глядел в глаза, а когда женщина, к которой он обращался, нравилась ему, лицо его принимало неописуемое выражение похотливой нежности.
Именно с таким выражением полуприкрытых подмигивающих глаз он и вошел в гостиную, которую можно было назвать дамским салоном. Генерал, хорошо знавший монсеньора Колетти, прошептал сквозь зубы, услышав его имя:
– Входите, монсеньор Тартюф!
Это появление, это вхождение, это приветствие, это колебание монсеньора Колетти перед тем, как сесть, и, наконец, то внимание, с которым присутствующие встретили прославленного проповедника недавно прошедшего поста, на мгновение отвлекли внимание всех от Кармелиты. Мы говорим на мгновение потому, что прошло всего лишь мгновение с того момента, как госпожа де Моранд опустила портьеру за собой, до того момента, когда портьера снова поднялась и взору присутствующих предстали обе подруги.
Невозможно даже вообразить себе более поразительный контраст, чем тот, который был между госпожой де Моранд и Кармелитой.
Да и Кармелита ли это?
Да, это она… Но это уже не та Кармелита, чей портрет мы нарисовали в «Монографии о Розе». Не та Кармелита с розовыми щеками, с нежным цветом кожи, с лицом, на котором были написаны простота и невинность. Вовсе не та Кармелита, вдыхающая расширенными ноздрями ароматы цветов, растущих под ее окнами… Нет, это совершенно новая Кармелита: это высокая молодая женщина с роскошными черными волосами, ниспадающими на плечи. На мраморные плечи! Это тот же самый высокий, открытый, умный лоб. Но лоб слоновой кости! Это те же самые щечки, некогда розовые и дышащие молодостью и здоровьем. Но сегодня они бледные и отливают поразительным матовым оттенком!