Сальватор
Шрифт:
— Я вас слушаю, сударь.
— Сир! Я стоял у смертного одра одного человека, когда меня пригласили к другому — умирающему. Мертвому больше не нужны были мои молитвы, зато умирающий нуждался в отпущении грехов. И я пошел к умирающему…
Король подошел к священнику поближе, потому что с трудом разбирал его речь. Он не стал садиться, а лишь оперся рукой о стол.
Было заметно, что король приготовился слушать с огромным вниманием.
— Умирающий начал свою исповедь, но не успел он произнести и нескольких слов, как я его остановил.
«Вы — Жерар Тардье, — сказал я ему, — я не могу слушать вас дальше».
«Почему?» — спросил умирающий.
«Потому что я Доминик Сарранти, сын того, кого вы обвиняете в краже и убийстве».
И я отодвинул свой стул от его постели.
Но умирающий удержал меня за полу рясы.
«Отец мой! — проговорил он. — Наоборот, само Провидение привело вас ко мне. О, я пошел бы за вами хоть на край света, если бы знал, где вас искать! Я хочу, чтобы вы услышали мое признание… Монах! Я вверяю вам тайну моего преступления. Сын! Я возвращаю вам невиновность вашего отца. Я скоро умру. После моей смерти расскажите обо всем, что от меня узнаете…»
И он поведал мне ужасную историю, сир: сначала он обокрал самого себя, чтобы подозрения пали на моего отца, который в тот день, будучи замешан в заговоре против вашего брата, оказался вынужден бежать.
Затем этот человек совершил преступление, настоящее преступление, сир!..
— Как вы можете все это мне говорить, сударь, если узнали это на исповеди и, значит, обязаны молчать?
— Позвольте мне договорить, сир… Говорю, заверяю, клянусь, что я не введу вас в грех. Я один рискую погубить свою душу… или, вернее, — Господи Боже мой! — уже погубил! — прибавил он, подняв глаза к небу.
— Продолжайте, — разрешил король.
— Жерар Тардье мне рассказал, как, уступая уговорам своей сожительницы, он решил отделаться от двух своих племянников. Разумеется, такое решение далось ему не без колебаний, борьбы, угрызений совести. И все же он пошел на это… Двое соучастников распределили роли: он взял на себя мальчика, она — девочку. Он преуспел, бросив племянника в пруд и добивая веслом всякий раз, как мальчик появлялся на поверхности…
— Как ужасно то, что вы мне рассказываете!
— Да, сир, я знаю, это ужасно.
— И вы обязаны представить мне доказательства своих заявлений.
— Я представлю вам доказательства, сир. Итак, женщине убить девочку не удалось. В ту минуту как она была готова прирезать несчастную крошку, на крики примчался пес, сорвавшийся с цепи, разбил окно, вцепился женщине в горло и задушил ее. Обливаясь кровью, девочка бежала…
— Она жива? — спросил король.
— Не знаю. Ваша полиция ее похитила, дабы убрать свидетеля невиновности моего отца.
— Сударь, даю вам слово дворянина, что виновные будут сурово наказаны… Но доказательства, доказательства!
— Вот они, — сказал монах, вынимая из кармана связку бумаг.
Он с поклоном передал королю свиток, на котором было написано:
«Это моя полная исповедь перед Богом и людьми; при необходимости она может быть предана гласности после моей смерти.
— Как давно у вас эта бумага? — поинтересовался король.
— Она была при мне все время, сир, — ответил монах. — Убийца отдал ее мне, думая, что скоро умрет.
— И, имея эту бумагу, вы ничего не сказали, не представили ее судьям, не дали ее мне?
— Ваше величество! Разве вы не видите, что здесь написано: исповедь преступника могла быть предана гласности лишь после его смерти.
— Он, стало быть, умер?
— Да, сир, — кивнул монах.
— Давно?
— Три четверти часа назад; именно столько времени мне понадобилось, чтобы добраться из Ванвра в Сен-Клу.
— Должно быть, самому Господу стало угодно, чтобы негодяй умер вовремя.
— Да, я думаю, что Господу была угодна его смерть, сир… Однако, — продолжал монах, опускаясь на одно колено, — я знаю человека столь же ничтожного, еще большего негодяя, чем этот.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил король.
— Я хочу сказать, что господин Жерар умер не своей смертью, сир.
— Он покончил с собой? — воскликнул король.
— Нет, сир, он был убит!
— Убит?! — вскричал король, и вдруг его словно озарило. — Кто же его убил?
Монах вынул из-за пазухи нож, которым он убил г-на Жерара, и положил его к ногам короля.
Нож был в крови.
Рука монаха тоже была в крови.
— О! — вскрикнул король и отпрянул. — Значит, убийца — это…
Он не решался договорить.
— Это я, сир, — склонил голову монах. — Это был единственный способ спасти честь и голову моего отца. Эшафот уже стоит, сир. Прикажите, и я взойду на него.
На мгновение воцарилось молчание. Монах стоял все так же, не поднимая головы в ожидании приговора.
Но, к величайшему удивлению аббата Доминика, король, отступивший при виде окровавленного кинжала, смягчился; не приближаясь к монаху, он произнес:
— Встаньте, сударь. Вы совершили, без сомнения, ужасное, отвратительное преступление. Однако оно вполне объяснимо, если даже и непростительно, ведь вы действовали из преданности отцу: это сыновняя любовь вложила вам в руки нож, и, хотя никому не дано право мстить за себя самому, закон все учтет, мне же нечего сказать, я ничего не могу сделать до тех пор, пока вам не будет вынесен приговор.