Сальватор
Шрифт:
Но в этот день прием был холодным как никогда. Ни одного приветствия, ни единого восторженного лица; несколько робких криков «Да здравствует король!» вспыхнули было в толпе и сейчас же угасли.
Король произвел смотр и покинул площадь Карусель; сердце его было преисполнено горечью: он обвинял в том, как его приняла толпа, не свою правительственную систему, а клеветнические выпады журналистов и тайные происки либералов.
Не раз во время смотра он поворачивался к сыну, будто спрашивая его; однако его высочество дофин обладал счастливой особенностью: он был рассеянным, не витая при этом в облаках. Его высочество машинально следовал за отцом, и, когда входил во дворец, у него было такое ощущение, словно он вернулся с верховой прогулки, и, хотя он знал, что был произведен смотр, вполне вероятно, не смог бы сказать, какие рода войск перед ним прошли.
Таким образом, старый король, чувствовавший себя одиноким в своем величии, слабым в своем божественном праве, обратился отнюдь не к его высочеству, а к шестидесятилетнему господину в маршальском мундире, украшенном орденскими лентами Святого Людовика и Святого Духа.
Человек этот, стоявший среди придворных, ожидающих возвращения короля, воплощал в себе старую славу Франции; это был солдат Медокского полка, командир батальона мёзских волонтёров, полковник Пикардийского полка, завоеватель Трира, герой мангеймского моста, командир сводного корпуса гренадеров Великой армии, победитель при Остроленке, участник битв при Ваграме, Березине, Бауцене, старший из генералов королевской гвардии, главнокомандующий парижской национальной гвардией; он был ранен во всех сражениях, в каких только участвовал (у него на теле было двадцать семь ран, на пять больше, чем у Цезаря, но все же он сумел выжить); это был маршал Удино, герцог Реджио.
Карл X взял старого солдата под руку и, отведя в сторону, произнес:
— Маршал! Отвечайте мне откровенно!
Маршал бросил на короля удивленный взгляд. Молчание, холодность, с которыми национальная гвардия встретила его величество, не укрылись от внимания старого солдата.
— Откровенно, государь? — переспросил он.
— Да, я желаю знать правду.
Маршал улыбнулся.
— Вас удивляет, что король хочет знать правду. Так нас, стало быть, часто вводят в заблуждение, дорогой маршал?
— Каждый старается в этом деле как может!
— А вы?
— Я не лгу никогда, государь!
— Значит, вы говорите правду?
— Обыкновенно я жду, когда меня об этом попросят.
— И что тогда?
— Государь! Пусть ваше величество меня спросит: вы увидите сами.
— Итак, маршал, что вы скажете о смотре?
— Холодноватый прием!
— Едва слышно кто-то крикнул: «Да здравствует король!» — и только; вы заметили, маршал?
— Да, государь.
— Значит, я лишился доверия и любви моего народа?
Старый солдат промолчал.
— Вы что, не слышали моего вопроса, маршал? — продолжал настаивать Карл X.
— Слышал, государь.
— Я спрашиваю ваше мнение, слышите, маршал? Я хочу знать, верно ли, по вашему мнению, что я лишился доверия и любви моего народа?
— Государь!
— Вы обещали сказать мне правду, маршал.
— Не вы, государь, а ваши министры… К несчастью, народ не понимает тонкостей вашего конституционного образа правления: король и министры для народа одно и то же.
— Да что же я такого сделал? — вскричал король.
— Вы не сделали, но позволили сделать, государь.
— Маршал! Клянусь вам, я преисполнен добрых намерений.
— Есть пословица, государь: добрыми намерениями вымощена дорога в ад!
— Скажите мне, маршал, все, что вы об этом думаете.
— Государь! — промолвил маршал. — Я был бы недостоин милостей короля, если бы… я… не исполнил приказания, которое он мне дает.
— Итак?
— Итак, государь, я думаю, что вы добрый и честный монарх; однако вы, ваше величество, окружены и обмануты то ли слепыми, то ли несведущими советниками, которые либо не видят, либо плохо видят.
— Продолжайте, продолжайте!
— Я сейчас выражаю общественное мнение, государь, и потому скажу вам так: у вас истинно французское сердце, так черпайте советы в нем, а не где-нибудь еще.
— Значит, в народе мной недовольны?
Маршал поклонился.
— И по какому поводу недовольство?
— Государь! Закон о печати глубоко затрагивает интересы населения и наносит по ним смертельный удар.
— Вы полагаете, что именно этому я обязан сегодняшней холодностью?
— Я в этом уверен, государь.
— В таком случае я жду вашего совета, маршал.
— По какому поводу, государь?
— Что мне делать?
— Государь, я не могу советовать королю.
— Можете, раз я вас об этом прошу.
— Государь, ваша непревзойденная мудрость…
— Что бы вы сделали на моем месте, маршал?
— Ну раз вы приказываете, ваше величество…
— Не приказываю, а прошу, герцог! — воскликнул Карл X с величавым видом, не изменявшим ему при определенных обстоятельствах.
— В таком случае, государь, — продолжал маршал, — прикажите отозвать закон и созовите на другой смотр всю национальную гвардию; вы увидите, как единодушно солдаты будут вас приветствовать, и поймете, какова истинная причина их сегодняшнего молчания.
— Маршал, закон завтра же будет отозван. Назначьте сами день смотра.
— Не угодно ли вашему величеству, чтобы смотр был назначен на последнее воскресенье месяца, то есть на двадцать девятое апреля?
— Отдайте приказ сами: вы командующий национальной гвардией.
В тот же вечер в Тюильри был созван Совет, и, вопреки упорным возражениям кое-кого из его членов, король потребовал немедленно отозвать «закон любви».
Министры, несмотря на выгоды, которые им сулило применение этого закона, были вынуждены подчиниться монарху. Отзыв закона, впрочем, был всего лишь мерой предосторожности, ограждавшей их от несомненного и окончательного провала в сражении с Палатой пэров.
На следующий день после неудавшегося смотра (на котором национальная гвардия продемонстрировала свое недовольство, король оценил всю серьезность положения, а маршал Удино безошибочно определил причину этого недовольства) г-н де Пейроне попросил слова в начале заседания Палаты пэров и огласил с трибуны ордонанс, предписывающий отзыв закона. Сообщение было встречено радостными приветствиями во всех уголках Франции, во всех газетах, роялистских и либеральных.
Вечером Париж блистал иллюминацией.