Сальватор
Шрифт:
— А теперь уже поздно! — воскликнул тот и вытащил часы. — Половина десятого! Невозможно…
— Вы хотите пойти на бал к госпоже де Маранд? — спросил Сальватор.
— Да, — кивнул Людовик. — Я бы не хотел в эту ночь расставаться со своими друзьями… Разве не должно что-то произойти с минуты на минуту?
— По-видимому, ничего не произойдет, — возразил Сальватор. — Но это не причина, чтобы вам расставаться с друзьями.
— Ничего не поделаешь, ведь у меня нет приглашения.
Лицо Сальватора осветила свойственная ему загадочная улыбка.
— Попросите нашего поэта представить вас, — посоветовал он.
— О, я не настолько вхож в дом… — запротестовал Жан Робер и едва заметно покраснел.
— В таком случае, — продолжал Сальватор, обратившись к Людовику, — попросите господина Жана Робера вписать ваше имя вот на этой карточке.
И он вынул из кармана отпечатанное приглашение, гласившее:
«Господин и госпожа де Маранд имеют честь пригласить господина… на вечер с танцами, который они дают в своем особняке на улице Артуа в воскресенье 29 апреля.
Жан Робер взглянул на Сальватора в удивлении, граничившем с изумлением.
— Вы боитесь, что узнают ваш почерк? — продолжал Сальватор. — Подайте-ка мне перо, Жюстен.
Жюстен протянул Сальватору перо. Тот вписал имя Людовика в приглашение, придав своему изящному аристократическому почерку более заурядный характер. Затем он протянул карточку молодому доктору.
— Но вы сказали, дорогой Сальватор, что сами вы идете не к госпоже, а к господину де Маранду? — спросил Жан Робер.
— Совершенно верно.
— Как же мы встретимся?
— Действительно, ведь вы-то идете к госпоже! — продолжая все так же улыбаться, сказал Сальватор.
— Я иду на бал, который дает мой друг, и не думаю, что на этом балу будут говорить о политике.
— Верно… Однако в половине двенадцатого, как только закончится выступление нашей бедняжки Кармелиты, начнется бал. А ровно в полночь в конце галереи, занятой под оранжерею, отворится дверь в кабинет господина де Маранда. Туда пропустят всех, кто скажет два слова: «Хартия и Шартр». Их нетрудно запомнить, не так ли?
— Нет.
— Вот мы обо всем и договорились. А теперь, если хотите успеть переодеться, чтобы в половине одиннадцатого быть в голубом будуаре, время терять нельзя!
— У меня в экипаже есть одно место, — предложил Петрус.
— Возьми Людовика! Вы соседи, а я дойду к себе пешком, — сказал Жан Робер.
— Хорошо!
— Итак, в половине одиннадцатого — в будуаре госпожи де Маранд, где будет петь Кармелита, — предупредил Петрус. — А в полночь — в кабинете господина де Маранда, где мы узнаем, что произошло в Тюильри.
И трое молодых людей, пожав руки Сальватору и Жюстену, удалились, оставив двух карбонариев с глазу на глаз.
Мы видели, как в одиннадцать часов Жан Робер, Петрус и Людовик собрались у г-жи де Маранд и аплодировали Кармелите. В половине двенадцатого, пока г-жа де Маранд и Регина приводили в чувство Кармелиту, молодые люди преподали Камиллу урок, о котором мы уже рассказали. Наконец в полночь, пока г-н де Маранд, задержавшийся в будуаре, чтобы справиться о состоянии Кармелиты, галантно целовал руку своей жене и просил, как величайшей милости, позволения зайти после бала к ней в спальню, молодые люди проникли в кабинет банкира, назвав условный пароль: «Хартия и Шартр».
Там собрались все ветераны заговоров из Гренобля, Бельфора, Сомюра и Ла-Рошели — словом, все, кому чудом удалось сохранить голову на плечах: такие, как Лафайет, Кёклен, Пажоль, Дермонкур, Каррель, Гинар, Араго, Кавеньяк; хотя каждый из них был выразителем тех или иных четко очерченных воззрений либо какого-то оттенка этих воззрений, все вместе они предоставляли собой собрание самых уважаемых людей.
Гости ели мороженое, пили пунш, говорили о театре, искусстве, литературе… Но уж никак не о политике!
Трое друзей вошли вместе и поискали глазами Сальватора.
Сальватор еще не пришел.
Тогда три друга разошлись по разным кружкам: Жан Робер примкнул к Лафайету, любившему его как сына; Людовик — к Франсуа Араго, этой замечательной голове, великодушному сердцу, изящному уму; Петрус — к Орасу Верне, все полотна которого были только что отвергнуты Салоном и который организовал выставку в своей мастерской, где перебывал весь Париж.
Гости, сидевшие в кабинете г-на де Маранда, представляли собой любопытнейшее собрание недовольных от всех партий. Они разговаривали об искусстве, науке, войне, но всякий раз, как отворялась дверь, взгляды присутствующих обращались на входившего: должно быть, все кого-то ждали.
И действительно, они ожидали (еще не зная, кто он) вестника из дворца.
Наконец дверь распахнулась, пропуская молодого человека лет тридцати, одетого с безупречным изяществом.
Петрус, Людовик и Жан Робер едва сдержались, чтобы не вскрикнуть от удивления: это был Сальватор.
Вновь прибывший поискал кого-то глазами и, увидев г-на де Маранда, пошел к нему.
— Вы что-то поздно, господин де Вальсиньи, — заметил банкир, протягивая ему руку.
— Да, сударь, — отвечал молодой человек, изменив голос и сопровождая свою речь непривычными жестами. Он поднес к правому глазу монокль, словно без него не мог узнать Жана Робера, Петруса и Людовика. — Да, я пришел поздно, вы правы. Однако я задержался у тетушки, старой вдовы, подруги ее высочества герцогини Ангулемской: она передала мне дворцовые новости.
Все присутствующие стали слушать с удвоенным вниманием. Сальватор обменялся приветствиями с несколькими гостями, подошедшими к нему поближе, вкладывая в свои слова ровно столько дружеского участия, почтительности или непринужденности, сколько, по мнению элегантного г-на де Вальсиньи, полагалось каждому из них.
— Дворцовые новости! — повторил г-н де Маранд. — Значит, во дворце что-то происходит?
— А вы не знаете?.. Да, состоялось заседание Совета.
— Это, дорогой господин де Вальсиньи, давно не новость, — рассмеялся г-н де Маранд.