Сальватор
Шрифт:
Ступив в этот дивный уголок, таинственно освещаемый с потолка лампой богемского стекла, посетитель чувствовал себя в ста льё от земли, и ему чудилось, будто он путешествует на оранжевом облаке, замешанном на золоте с лазурью, которыми Марила украшал свои восточные пейзажи.
Ступив на это облако, посетитель оказывался в раю, ведь спальня, в которую мы приглашаем читателя, и есть настоящий рай!
Стоило отворить дверь или, говоря точнее, приподнять портьеру (если и были в этих апартаментах двери, искусный обойщик сделал их совершенно невидимыми), и первое, что бросалось в глаза — прекрасная Лидия, мечтательно вытянувшаяся на кровати, занимавшей правую сторону спальни; ее локоток опирался или, вернее, утопал в мягкой, будто из газа, подушке; в другой руке Лидия сжимала томик стихов в сафьяновом переплете; возможно, она сгорала от желания почитать перед сном, однако какая-то назойливая мысль не давала ей сосредоточиться на книге.
Лампа китайского фарфора горела на ночном столике работы Буля и сквозь шар красного богемского стекла отбрасывала на простыни розоватый свет, точь-в-точь как лучи восходящего солнца падают на девственные снега Юнгфрау или Монблана.
Вот что прежде всего притягивало здесь взоры; может быть, скоро мы попытаемся как можно более целомудренно передать впечатление, которое производит это восхитительное зрелище. Но сейчас мы не можем удержаться и должны описать этот уютный уголок.
Сначала — Олимп, а затем и возлежащую на нем богиню.
Вообразите спальню — или, вернее, гнездо голубки, — достаточно большую для того, чтобы там можно было спать, и довольно высокую — как раз, чтобы не задохнуться. Стены и потолок обиты алым бархатом, отливавшим то гранатовым, то рубиновым оттенками в тех местах, куда падает свет.
Кровать занимала комнату почти во всю длину, так что в изголовье и в изножии едва помещались две этажерки розового дерева, уставленные изящнейшими безделушками из саксонского, севрского и китайского фарфора, которые удалось отыскать у Монбро и Гансберга.
Против кровати находился камин, обтянутый бархатом, как, впрочем, и все в этой комнате. По обе стороны от камина стояли козетки, словно покрытые пухом колибри, а над каждой из них висело зеркало в раме из золотых листьев и кукурузных початков.
Давайте присядем на одну из этих козеток и бросим взгляд на кровать.
Она была покрыта алым однотонным бархатом, но словно светилась благодаря обрамлению, представлявшему собой верх простоты; глядя на него, вы невольно зададитесь вопросом, откуда взялся столь поэтически настроенный обойщик или же, напротив, поэт, превратившийся в искусного обойщика, который добился удивительного результата. Обрамление кровати состояло из огромных полотен восточной ткани (арабские женщины называют их «хаик») — шелк в бело-голубую полоску с бахромой.
В изголовье и в изножии два широких полотна ниспадали вертикально и могли собираться вдоль стены с помощью алжирских подхватов, сплетенных из шелковых и золотых нитей и вставленных в кольца из бирюзы.
За кроватью, но не на стене, а на третьем полотне, висело огромное зеркало в раме из такого же бархата, каким была обита кровать. В верхней части зеркала ткань была присборена и струилась тысячью складок к большой золотой стреле, вокруг которой она образовывала две пышные оборки.
Но настоящим чудом этой спальни было то, что отражалось в зеркале, висевшем над кроватью и предназначенном, по-видимому, для того, чтобы комната казалась бескрайней.
Как мы уже сказали, напротив кровати был камин. За камином, уставленным бесчисленными изысканными безделушками, которые составляют женский мир, находилась оранжерея, и ее отделяло лишь стекло без амальгамы; при желании оно отодвигалось, и комната женщины оказывалась в непосредственной близости с комнатой цветов. Посреди этой небольшой оранжереи в бассейне резвились китайские разноцветные рыбки, туда прилетали утолять жажду пурпурные и лазоревые птицы размером с пчелу, а из воды поднималась мраморная статуя работы Прадье — в половину натуральной величины.
Оранжерея эта была не больше самой спальни, однако благодаря удивительно удачному устройству производила впечатление восхитительного и необъятного сада, вывезенного из Индии или с Антильских островов: тропические растения крепко переплелись между собой словно для того, чтобы поражать посетителя богатством экзотической флоры.
Это был целый континент на десяти квадратных футах, своего рода карманная Азия.
Дерево, получившее название короля всех растений, древо познания добра и зла, выросшее в земном раю (происхождение его бесспорно, потому что листом с этого дерева наши прародители прикрыли свою наготу, за что и получило оно название Адамова фигового дерева), было представлено в оранжерее пятью основными видами банановых деревьев: райским, мелкоплодным, китайским, с розовыми и с красными волокнами. Рядом росла геликония, длиной и шириной листьев похожая на банан; потом — равенала с Мадагаскара, представляющая в уменьшенном виде дерево путешественников, всегда готовое напоить страдающего от жажды негра свежей водой, в которой отказывает ему пересохший ручей; стрелиция-регия, чьи цветы похожи на голову готовой ужалить змеи с огненным хохолком; индийская канна, из которой в Дели изготавливают ткань, ни в чем не уступающую самым тонким шелкам; костус, употреблявшийся древними во время религиозных церемоний из-за его аромата; душистый ангрек с острова Реюньон; китайский зингибер, представляющий собой не что иное, как растение, из которого получают имбирь, — одним словом, это была в миниатюре целая коллекция растительных богатств со всего света.
Бассейн и цоколь статуи терялись в папоротниках с листьями, будто вырезанными специальным инструментом, и плаунах, которые могли бы соперничать с самыми мягкими коврами Смирны и Константинополя.
Теперь, пока нет солнца (оно завладеет небосводом лишь через несколько часов), попробуйте разглядеть сквозь листву, цветы и плоды светящийся шар, который свисает с потолка, озаряя все вокруг и окрашивая воду в голубоватый цвет; благодаря такому освещению небольшой девственный лес выглядит немного печально, словно тихая лунная ночь опустилась на деревья и посеребрила листву.
Лежа на кровати, было особенно приятно любоваться чудесным зрелищем.
Как мы уже сказали, женщина, лежавшая в эти минуты в постели, одним локотком опиралась на подушку, а в другой руке держала томик стихов; время от времени она отрывалась от книги и блуждала взглядом по крохотным тропинкам, которые то тут, то там прокладывал свет в волшебной стране, представавшей ее взору сквозь стекло, как сквозь сон.
Если она была влюблена, то, должно быть, мысленно выбирала нежно переплетавшиеся цветущие ветви, среди которых можно было бы свить гнездо; если она никого не любила, то, верно, спрашивала у пышно разросшейся растительности несказанную тайну любви — тайну, первые слова которой целомудренно и таинственно произносил каждый листок, каждый цветок, каждый запах в этой оранжерее.
Думаем, что мы достаточно подробно описали этот неведомый Эдем с улицы Артуа. Расскажем теперь о Еве, которая там обитает.
Да, Лидия вполне заслуживала это имя, лежа в мечтательной позе и читая «Раздумья» Ламартина. Прочтя благоуханную строфу, она наблюдала за тем, как распускается бутон — так природа словно продолжала и дополняла поэзию. Да, это была настоящая Ева, розовая, свежая, белокурая, на следующий день после грехопадения. Она обводила томным взором окружавшие ее предметы: трепещущая, беспокойная, вздрагивающая, она упорно пыталась разгадать секрет этого рая, где ей совсем недавно было так хорошо вдвоем и где она вдруг оказалась в одиночестве. Сердце ее громко билось, глаза метали молнии, губы вздрагивали; она звала то ли сотворившего ее Бога, то ли погубившего ее человека.