Сальватор
Шрифт:
он понимает, что нет такой скалы, пусть самой твердой, которую нельзя было бы взорвать (доказательство тому — Ганнибал, который, по рассказу Тита Ливия, прорвался через Альпийские горы с помощью уксуса), — и он боится, как бы господин де Полиньяк не стал тем уксусом, который превратит в пыль его скалу.
— Как! — вскричал генерал Пажоль. — Господин де Полиньяк в кабинете министров?
— Тогда нам остается лишь спрятаться! — прибавил Дюпон (из Эра).
— А я полагаю, что, напротив, нам придется показать зубы! — возразил Сальватор.
Молодой человек произнес последние слова совсем другим тоном, чем говорил до сих пор, и все невольно обратили на него свои взоры.
Только теперь трое друзей окончательно его узнали; это был их Сальватор, самый настоящий, а не какой-то там Вальсиньи г-на де Маранда.
В это время вошел лакей и передал хозяину дома депешу, проговорив:
— Срочное!
— Я знаю, что это, — сказал банкир.
Он схватил незапечатанный конверт, вынул письмо и прочел три строки, написанные крупным почерком:
«Национальная гвардия распущена.
Отставка герцога де Дудовиля принята.
Господин де Полиньяк отозван из Лондона».
— Можно подумать, что его королевское высочество монсеньер герцог Орлеанский узнаёт новости от меня! — воскликнул Сальватор.
Все вздрогнули.
— Кто вам сказал, что эта записка — от его королевского высочества?
— Я узнал его почерк, — ответил Сальватор просто.
— Его почерк?..
— Да. В этом нет ничего удивительного, ведь у нас с ним один нотариус: господин Баратто.
Лакей доложил, что ужин подан.
Сальватор вынул из глаза монокль и бросил взгляд на свою шляпу, словно собираясь удалиться.
— Вы не останетесь с нами поужинать, господин де Вальсиньи? — осведомился г-н де Маранд.
— Не могу, сударь, к великому сожалению.
— Отчего же?
— У меня еще есть дела, я встречу утро в суде присяжных.
— Вы направляетесь в суд? В столь позднее время?
— Да! Там спешат разделаться с беднягой, имя которого вам, возможно, известно.
— A-а, Сарранти… Негодяй, убивший двух детей и укравший сто тысяч экю у своего благодетеля, — сказал кто-то.
— И выдает себя за бонапартиста, — прибавил другой голос. — Надеюсь, его приговорят к смертной казни.
— В этом приговоре вы можете не сомневаться, сударь, — отозвался Сальватор.
— Значит его казнят?!
— Вот это вряд ли.
— Неужели вы думаете, что его величество помилует подобного негодяя?
— Нет, однако, быть может, негодяй невиновен и получит милость из рук не короля, а самого Господа Бога.
Сальватор произнес это тем тоном, который позволял трем его друзьям время от времени узнавать его, несмотря на легкомысленный вид, который он на себя напускал.
— Господа, — напомнил г-н де Маранд. — Вы слышали: ужин подан.
Пока те, к кому обратился хозяин, переходили в столовую, трое молодых людей приблизились к Сальватору.
— Скажите, дорогой Сальватор, — обратился к нему Жан Робер, — может статься, нам понадобится завтра вас увидеть…
— Вполне возможно.
— Где мы сможем вас найти?
— Там же, где всегда: на Железной улице, у двери в мой кабинет, то есть возле моей тумбы… Вы все время забываете, что я комиссионер, дорогой мой… Ах, поэты, поэты!
И он вышел в дверь, расположенную напротив той, что вела в столовую; Сальватор не колебался ни минуты, как человек, хорошо знакомый с расположением комнат в доме, что повергло троих друзей в полное изумление.
XXI
ГНЕЗДО ГОЛУБКИ
Наши читатели, верно, не забыли, как любезно г-н де Маранд перед возвращением в свой кабинет (где ожидались новости из Тюильри, принесенные Сальватором) попросил у своей жены позволения зайти к ней в спальню после бала.
Теперь шесть часов утра. Светает. Последние кареты разъехались, и их колеса отгремели по мощеному двору особняка. Последние огни угасли в апартаментах. Париж просыпается. Четверть часа назад г-жа де Маранд удалилась к себе в спальню. Прошло пять минут, как г-н де Маранд обменялся последними словами с человеком, в котором безупречная выправка выдает военного, хотя на нем костюм мирного горожанина.
Последние его слова были такими:
— Его королевское высочество может быть спокоен! Он знает, что может на меня рассчитывать как на самого себя…
Двери особняка захлопнулись за незнакомцем, и он скоро исчез из виду, уносимый парой выносливых лошадей, запряженных в карету без гербов и погоняемых кучером без ливреи. Карета скрылась за углом улицы Ришелье.
Пусть читателя не беспокоят железные и дубовые запоры, только что вставшие между ним и хозяевами роскошного дома, который мы уже частью описали: стоит нам взмахнуть нашей волшебной палочкой романиста, и перед нами распахнутся любые двери, даже накрепко запертые. Воспользуемся этим преимуществом и отворим дверь в будуар г-жи Лидии де Маранд:
«Сезам, откройся!»
Видите: дверь распахнулась, пропуская нас в прелестный небесно-голубой будуар, где несколько часов назад Кармелита исполняла романс об иве.
Скоро нам придется отворить перед вами куда более страшную дверь — в суд присяжных. Однако, перед тем как вы ступите в этот ад преступлений, позвольте ввести вас туда, где мы сможем передохнуть и набраться сил, — в райский уголок любви, именуемый спальней г-жи де Маранд.
Эта комната была отделена от будуара подобием передней, по форме напоминавшей огромный балдахин; она же была ванной комнатой и освещалась через цветные стекла в потолке, подобранные в виде арабского орнамента. Стены и потолок (предназначенный не для того, чтобы пропускать дневной свет, а чтобы обеспечивать полумрак) были затянуты особой тканью нейтрального тона, среднего между жемчужно-серым и желтовато-оранжевым; казалось, она была рождена азиатскими растениями, из каких индийцы получают нити и изготавливают материю, известную у нас под названием «нанка». Вместо ковров пол устилали китайские циновки, мягкие, как самая податливая ткань, и изумительно сочетавшиеся с обивкой. Китайскую лаковую мебель украшали незатейливые золотые прожилки. Мраморные подставки были, казалось, отлиты из молока, а фарфор на них был того особого бирюзового оттенка, который на языке торговцев всякой всячиной зовется старым севрским фарфором тонкой глины.