Сальватор
Шрифт:
— А теперь, сударыня, после того как я имел честь высказать вам свое мнение о монсеньере Колетти и господине Жане Робере, мне остается просить вас сказать, что думаете вы о господине Лоредане де Вальженезе.
Госпожа де Маранд посмотрела на мужа с некоторым удивлением.
— Я думаю о нем то же, что и все, — отвечала она.
— Скажите, что думают все.
— Однако господин де Вальженез…
Она замолчала, будто не смея продолжать.
— Простите, сударь, — решилась она наконец, — но мне кажется, что у вас против господина де Вальженеза предубеждение.
— Предубеждение? У меня? Храни меня Бог! Нет, я просто хочу знать, что о нем говорят… Вы ведь, должно быть, знаете, что говорят о господине де Вальженезе?
— Он богат, пользуется успехом, близок ко двору — этого более чем достаточно для того, чтобы на его счет дружно злословили.
— И вы знаете, о чем именно?
— Как о всяком злословии, сударь, очень мало.
— А говорят о нем вот что… Начнем с его богатства.
— Оно бесспорно.
— Разумеется, если иметь в виду сам факт его существования; но спорным кажется способ, каким оно было приобретено.
— Разве отец господина де Вальженеза не унаследовал состояние от старшего брата?
— Да. Однако по поводу этого наследства ходят темные слухи; говорят, например, что завещание исчезло сразу после смерти этого старшего брата, а умер он от апоплексического удара в тот момент, когда этого меньше всего ждали. У него был сын… Вы что-нибудь об этом слышали, сударыня?
— Очень смутно: мой отец и господин де Вальженез принадлежали к разным кругам.
— Ваш отец был честный человек, сударыня… Итак, существовал сын, приятный молодой человек, а наследники, те самые, которых теперь обвиняют, — когда я говорю «обвиняют», разумеется, речь идет не об официальном обвинении в суде присяжных, — выгнали его из отцовского дома. Общеизвестно, что он был сын маркиза де Вальженеза, племянник графа и, следовательно, приходился кузеном господину Лоредану и мадемуазель Сюзанне. Молодой человек, привыкший жить на широкую ногу, оказался без средств и, как говорят, пустил себе пулю в лоб.
— Действительно, мрачная история!
— Да, однако она не огорчила, а, напротив, весьма обрадовала семейство Вальженезов. Пока молодой человек был жив, завещание могло в любой момент обнаружиться, и настоящий наследник — вместе с ним. Но, раз он умер, вряд ли завещание всплывет само по себе. Вот что касается богатства. Что же до светских успехов господина де Вальженеза, то могу поручиться, что под успехами вы подразумеваете любовные интрижки.
— Разве это не так называется? — улыбнулась г-жа де Маранд.
— Что касается успехов, похоже, ими он обязан светским женщинам. Когда же он обращается к девушкам из народа, то, несмотря на великодушное содействие, которое оказывает в этих случаях своему брату мадемуазель Сюзанна де Вальженез, молодой человек вынужден порой применять насилие.
— Ах, сударь, что вы такое говорите?
— То же, о чем монсеньер Колетти рассказал бы вам, вероятно, лучше меня, потому что если господин де Вальженез хорошо принят при дворе, то это благодаря влиянию Церкви.
— И вы утверждаете, сударь, — спросила г-жа де Маранд, заинтересованная выдвинутыми обвинениями, — что мадемуазель Сюзанна де Вальженез помогает брату в его любовных похождениях?
— О, это не тайна! И действительно, те, кому известно, что мадемуазель Сюзанна питает страстную привязанность к брату, считаются с этим. Мадемуазель Сюзанна отличается от брата тем, что любит жить в семье, и все или почти все ее удовольствия заключены для нее в родном доме.
— Ах, сударь, неужели вы верите подобной клевете?
— Я, сударыня, не верю ни во что, кроме курса ренты, да и то если он опубликован в «Монитёре». Ну и еще, пожалуй, в то, что господин де Вальженез самодоволен и болтлив. В этом отношении он напоминает улитку: пачкает то, от чего не может вкусить!
— О, вы не любите господина де Вальженеза! — заметила г-жа де Маранд.
— Нет, признаться… Уж не любите ли его, случайно, вы, сударыня?
— Я? Вы спрашиваете, люблю ли я господина Лоредана?
— Господи! Да я спросил вас об этом просто так; возможно, я неудачно выразился. Я знаю, что в полном смысле этого слова вы не любите никого. Мне следовало бы задать вопрос иначе: «Вам нравится господин Лоредан?»
— Он мне безразличен.
— В самом деле, сударыня?
— Я вам об этом торжественно заявляю. Но я бы не хотела, чтобы с ним — как, впрочем, и с любым другим — случилось несчастье, которого он не заслужил.
— Да кто может этого желать?! Уверяю вас, сударыня, что с моей стороны господину де Вальженезу могут грозить лишь заслуженные несчастья.
— Да какие же несчастья может заслужить господин де Вальженез и как эти несчастья могли бы грозить ему с вашей стороны?
— Ничего хитрого в этом нет! Вот, например, сегодня вечером господин де Вальженез весьма настойчиво за вами ухаживал…
— За мной?
— За вами, сударыня… Ничего неподобающего в этом не было, ведь все происходило в вашем доме, и свидетели могли принять стремление господина де Вальженеза неотступно следовать за вами за любезность — возможно, несколько преувеличенную, однако вполне простительную — по отношению к хозяйке дома. Однако поймите: вы будете появляться на других вечерах, вы будете встречать господина де Вальженеза в свете. И если он несколько вечеров подряд будет вести себя с вами так, как здесь, вы окажетесь скомпрометированы… Ах, Боже мой! Я не хочу вас пугать, сударыня. Но в тот день, когда ваше имя будет опорочено, господин де Вальженез умрет.
Госпожа де Маранд вскрикнула.
— Ах, сударь, кто-то умрет из-за меня!.. Будет убит! Да я стану корить себя всю оставшуюся жизнь.
— Да кто вам говорит, что именно ради вас и из-за вас я убью господина де Лоредана?
— Вы сами, сударь.
— Я ни словом об этом не обмолвился. Если бы я убил господина Лоредана ради вас или из-за вас, вы были бы скомпрометированы еще больше, чем при его жизни. Нет, я его убью по поводу… закона о печати или последнего смотра национальной гвардии, как я убил господина де Бедмара.