Самарянка
Шрифт:
Такая вот интересная история…
– Да, интересная, – задумчиво сказала Ольга, живо представляя себе картину той встречи.
– А ведь самое интересное было уже после, – стал завершать свой рассказ Павел, застегивая куртку и давая понять, что им пора ехать. – Постоял Мишуня так со своим кинжалом минуты две-три, пытаясь сообразить, что же произошло. Потом зашагал к своим браткам, хотел им все объяснить, а вместо слов – «бу-бу-бу, бу-бу-бу».Те перепугались не на шутку, куда и хмель делся. Мишка сам стоит бледный, как стенка, ничего сказать не может, лишь бубнит. Побросали все: какая теперь к лешему пьянка–рыбалка! После того куда только Мишку не возили – и к врачам, и к бабкам-шептухам – никто не мог ему помочь. Нашла на него какая-то порча. Вот тогда кто-то и подсказал, что,
Паша опять весело хохотнул и посмотрел в сторону Мишки. Тот, услышав смех, незлобно погрозил Паше своим огромным кулаком.
– Как только зашел «Спецназ» в монастырь, вдруг завыл страшным воем. Кинула его какая-то сила на землю, стало бить, колотить, пена изо рта пошла. Мы его за руки держать, да разве такого слона удержишь? А когда малость пришел в себя, то мы его под руки повели, куда монахини велели. Идет он, как дитя малое, мычит, скулит жалобно. От прежнего Мишки один берет остался. Посадили мы его в комнатке, где жил тот старичок, а сами рядом стоим на всякий случай, если парень наш опять буянить начнет. А он молча смотрит вокруг, головой вертит. Келья крохотная, все стены иконами увешаны, пустого места нет, на столе книга размером с чемодан, рядом еще, но поменьше и не такие толстые, ладаном пахнет. Старичок, видать, аккурат перед нашим визитом чайку попил, потому что в комнатке его прохладно было, а от стакана еще пар шел и запах полевых травок.
Посмотрел старичок на нашего героя, покачал головой и говорит: «Зачем же ты, Мишенька, такими словами душу свою чернишь? Она у тебя и без того черная, как вот эта головешка». И показал рукой на торчавшие из ведра два сгоревших поленца. «Может, тебе лучше вообще без языка жить, чем языком все вокруг себя поганить?», – спросил старичок и опять пристально посмотрел на него. И тут Мишка разрыдался, да еще как! Ревет настоящей белугой, схватил своими лапищами сухонькую руку старичка, обливает ее слезами. А старичок-то и говорит: «Ну, Мишенька, давай вместе Царицу Небесную просить, чтобы Она простила тебя. Уж больно ты Ее, Заступницу нашу, обидел». И подвел Мишку к старой черной иконе, что висела у него прямо над столиком. «Ты хоть какие-нибудь молитвы знаешь?», – спросил его старичок, а в ответ Мишка снова как завоет!
Тут старичок повернулся к нам и говорит: «Вы, голуби, тоже идите сюда и вставайте на коленочки. Хотите, чтобы ваш друг исцелился? Давайте тоже молиться». Встали мы, как бараны, на колени: ни слова, ни одной молитвы не знаем, только смотрим, что делает старичок. Он перекрестится – мы перекрестимся, он поклон – мы поклон. Больше часа так стояли и молились, у меня спина стала разламываться. А потом, когда все наши мучения закончились, дал Мишуне и всем нам по очереди поцеловать деревянный крест со стола: там еще с одной стороны был распятый Христос, а с другой – Матерь Божия. Подошел к Мишке, попросил его нагнуться ближе, обнял, да как расплакался сам!
«Мишенька, – плачет, – не греши больше, не надо». Прямо отец родной! Отлил ему воды в бутылочку из большого кувшина и говорит ему: «Попей, когда домой приедешь. Это водичка из тех мест святых, где Сама Царица Небесная людям являлась».
Паша посмотрел на часы, видимо, готовясь закончить свой рассказ.
– Сказать по правде, вернулись мы домой без особой надежды. Уже столько наездились, столько денег оставили, и никто не помог, а тут какой-то старичок стал нас водичкой поить. Сказки! Но все же сделали, как он велел. Попил Мишка этой водицы, перекрестил свой контуженый лоб и завалился спать. Наутро приходим к нему – он еще спит. Приходим позже – опять спит. Проспал он так почти до следующего дня. А под утро ему, видать, снова боевики или барабашки лохматые во сне явились. Как заорет, что дома все подскочили, подбежали к нему. А у него язык развязался! Стал он на радостях орать, всех обнимать и целовать, песни петь.
С утра пораньше обошел всю братву, мать
Поехали мы туда снова, да напрасно: старичок тот Богу душу отдал. Лежит в гробу беленький, сухонький, никакого запаха, как это с мертвецами обычно бывает. А там, наверное, и гнить нечему: видать, на одном чайку да на сухариках жил. Отдали мы монашкам корзину с харчами на помин его души, те взяли, а сало и курицу вернули. «Нам, – объяснили, – мясо не положено». Так мы этот натурпродукт по дороге домой оприходовали под водочку, да заодно старичка помянули, Царство ему Небесное и земля пухом. Мишуня с тех пор немного поутих: никто от него матюков больше не слышал. Непросто это ему дается, подмывает брякнуть что-нибудь «спецназовское».
Паша опять рассмеялся, вставая из-за стола.
– Он опять на войну собрался. Теперь куда-то в иностранный легион. Уже договаривается со своими фронтовыми дружками, как будут через границу пробираться. Наемникам, говорят, хорошие бабки[12] платят.
Пора было ехать дальше.
3. АННУШКА
Они выезжали за поселок.
– Вот моя деревня, – начал декламировать Паша, – а вот и дом родной.
При этом он показал рукой на новенький аккуратный домик.
– Недавно новоселье справил. Хотелось всегда свой собственный угол иметь. А со стариками жить – одна маята. Пару раз смотался на заработки, повкалывал, где даже негры не хотят работать. Вот и построился. Одно плохо, что на краю «свистухи» – это у нас улица так называется. Когда надо кого позвать, то не идут, а свистят. Тут уже знают, кому и как надо свистнуть, чтобы тот отозвался. Но другого места не дают – кругом пашня. Сеют, жнут, снова сеют, снова жнут, а все пусто. Воруют много – оттого все наши беды.
– А долго еще ехать? – спросила Ольга.
– Не очень, – уставшим голосом ответил Паша, – не больше часа, а вот топать ножками тебе действительно долго: сначала лесом, потом через Золотоношку – речку нашу, а там снова лесом, лесом, пока не упрешься в монастырскую стену.
– А чего это у вашей речки такое странное название – Золотоношка? – спросила Ольга.
– Это я тебя должен спросить, почему у нее такое название, – повернулся Павел к Ольге, снова весело рассмеявшись. – Всех вас, монашек, в народе почему-то окрестили «золотоношами», словно вы прииск магаданский. Тут спокон веков монастыри по лесам стояли. Раньше в этих местах вообще дебри непролазные были, вот и понастроили монахи своих берлог. После революции начали все разрушать, а что не успели – то после войны доломали и растащили. Только ваш монастырь уцелел чудом. Что только ни делали, чтобы закрыть и отдать на пользу людям – ничего не получилось. С революцией его, правда, прикрыли, но позже разрешили опять Богу молиться. Так и живут эти «золотоноши» по сей день.
Помолчав, Ольга снова решила спросить Пашу:
– А кто ж такая Аннушка, которая твоего дружка чуть не до смерти напугала? Тоже, что ли, из тех «золотонош», как ты их называешь?
– Что ли, – после долгой паузы ответил Паша. – Что ли, а, может, и не что ли. Этого путем вообще никто не знает. Болтают, правда, всякое, особенно бабью эти брехни слаще меда. Одна расскажет, другая приврет, третья еще нафантазирует с целый короб – и пошла гулять брехня по свету.
– Какая же это брехня, когда сам полчаса назад рассказывал, что твой дружок эту самую Аннушку своими глазами видел? – возразила Ольга.
– Видел – не видел, – опять в раздумье ответил Паша, стараясь объезжать глубокие рытвины на дороге. – Мишку все психиатры области расспрашивали, что он на самом деле видел, а что могло ему померещиться с контуженой или пьяной башки. Его дружки тоже толком ничего не могли добавить, потому что сами как чокнутые или сонные в тот момент были, ничего не помнят, кроме девки в черном.
Ольга чувствовала, что Павел не был расположен продолжать эту тему дальше. Но вдруг он повернулся к ней: