Самая длинная соломинка
Шрифт:
Крепыш вернулся в кабинет и застал майора за изучением жизнеописания Христа.
— Действительно, ни про зерно, ни про отца. Значит, сознательное соединение несоединимого. Не искушай — это понятно. Он отвергает захват гнезда на Столярной. Я даже догадываюсь, почему. — Майор оживился, вскочил — Столько зерен просыпалось — за один раз не собрать. То есть, ему известно, что на Столярной — далеко не все. Между прочим, иначе и не может быть! Но что значит: «не сын спасет отца»? Вообще, кто сын и кто отец в этом смысле? Давайте думать! Почему ты молчишь?! Я не слышу от тебя ни слова! Думать! Надо думать! Что значит: «не сын спасет отца»? А кто?
— Может быть… мы, — предположил крепыш. — Может быть, его отцу что-то угрожает.
Майор поднял глаза, подумал, сказал:
— Спасибо.
Знаток римского права Эдвард Вилкс стоял в своей вдовой спальне и одевался под дулом пистолета.
Когда оделся, двое незнакомых мужчин завязали ему и без того помутневшие от страха глаза.
Неподалеку от керосиновой лавки ждал грузовик. Старого Вилкса вывели через черный ход и затолкали в кабину трехтонки. Взревел мотор, и трехтонка нырнула в ночную темень.
Город остался за рекой, за садами и огородами.
Крытая телега полегоньку поднималась на пригорок, минуя заваленные, почти заросшие окопы, противотанковые рвы, воронки и мотки колючей проволоки.
Кобылица с трудом тянула телегу. Одышка то и дело заставляла ее останавливаться, и только беззаботный жеребенок то забегал вперед, то отставал, то снова пускался вдогонку.
В телеге примостился Франциск, обложенный какими-то тряпками и мешковиной. Он никак не мог найти удобного положения для своих безжизненных ног, все время охал… За его спиной елозил Антс, а Георгий Забелла сидел, разглядывая голые деревья.
— Долго еще тащиться? — спросил Забелла.
— Почему человек спешит, хоть и не знает, что будет там, впереди? — буркнул Франциск. — Я тоже такой же. — Он положил руку на плечо Забеллы.
— Что вы меня уговариваете, как ксендз прихожанку? Где Вероника?
Улыбка сошла с лица Франциска. Он стал сух и руку убрал.
— Не тронь чужого. Думай о своем! — сказал он угрожающе.
Забелла отсутствующим взглядом смотрел туда, где чернел лее.
— Долго едем, — сказал он и надвинул на глаза шляпу.
На пустыре, возле лесочка, стояла скособочившаяся хата, огороженная частоколом и колючей проволокой.
Двор казался вымершим.
Банька, тоже скособочившаяся, стояла на семи ветрах, и ветер рвал ее и без того взъерошенную крышу.
На частоколе болтался глиняный кувшин с треснутым днищем.
На окнах висели бог весть когда стиранные занавески.
Только колодец жил. Торчал мокрый журавль, и в бадье посверкивал остаток стылой воды.
В дверях хаты показалась Юшкене в облезлом тулупе и обрезанных немецких сапогах. Она подошла к колодцу, зачерпнула воды, оглянулась и, никого не увидев, потащила полное ведро в дом.
Над двором пролетел маленький, похожий на водяную стрекозу самолет. Не успел он скрыться, как из хаты вышел сын Юшкене, только без тулупа и портупеи, в почерневшей от пота гимнастерке, прислонился к частоколу и принялся мочиться. Он словно не слыхал, как во двор въехала телега, как спрыгнул с облучка возница Казимир, как выкарабкались верзила Антс и Забелла.
— Здравия желаю, господин лейтенант, — поприветствовал его Антс.
Лейтенант Юшка наконец застегнул галифе и отрешенно ухмыльнулся.
В окне хаты дернулась грязная занавеска. Мелькнуло широкое лицо Юшкене, потом возникла физиономия одного из тех, что вытаскивал из постели знатока римского права Эдварда Вилкса, лицо приплюснулось к стеклу, застыло в ожидании знака или приказа.
Забелла оглядел хутор, молчаливого Юшку в гимнастерке и поношенных галифе.
Казимир взял за поводья лошадь, и телега подкатила к самому частоколу.
— Работка есть, господин лейтенант, — бросил с телеги Франциск и глянул на окно хаты.
Сын Юшкене не реагировал на слова Франциска, как будто ждал чего-то не от людей, а от оплетенного колючей проволокой частокола.
Приковыляла Юшкене. Казимир достал из-под облучка сверток, протянул ей две бутылки водки.
— Сварганишь после всего обед, — сказал он.
— Да, да, — залопотала баба. — Уже стряпаю.
Прильнувший к окну хаты мужчина наконец дождался знака: Филипп рубанул рукой воздух.
— Раздевайся, — приказал инвалид Забелле. — Только без слов! Живо!
— Запомните, — крикнул Забелла, — я ваш последний шанс. В первый же день Рождества, если не вернусь, госпожа Мурская передаст советскому посольству в Швеции ваши подлинные имена и фамилии.
— Антс, раздень его!
— Я сам, — сказал Забелла.
И стал медленно раздеваться…
Из хаты вышел мужчина, ведя под руку Эдварда Вилкса. Глаза у заложника были завязаны тугой черной повязкой.
Франциск неотрывно следил за Забеллой.
Тот увидел отца, но продолжал с той же раздражающей медлительностью раздеваться. Казалось, он что-то обдумывает или отчаянно решает.
Мужчина подвел к частоколу старого Вилкса.
Они стояли друг против друга — полуголый сын в шляпе и отец с черной повязкой на глазах.
— Антс! — крикнул Франциск.
Антс стянул с головы старого Вилкса повязку.
Свет ударил старику в глаза, и он зажмурился. Когда он снова открыл их, то увидел своего голого сына.
— Попрощайтесь с сыном! — сказал Франциск.
— Не имею чести… ни вас, ни его… никого, — брезгливо прохрипел знаток римского права, озираясь.
— Подумайте! — снизошел Франциск.