Самая легкая лодка в мире
Шрифт:
– Бесы да бесы… тьфу… Если б не батюшка Аверьян Степаныч, я б сюда и не приплыла. Чего мне самая легкая лодка в мире? На кой она мне? Но Аверьян Степаныч сказало надо поглядеть, и я приплыла. Аверьян Степанычу нельзя не доверять. Сказал: надо, значит – надо. А тут как раз его уважаемая головушка прилетала рыжичков поглядеть и говорит: надо. Я и приплыла. А уж потом, конечно, Папашка подтвердил. А бесов я и слушать бы не стала, наплетут всегда с три короба.
– Очень важно, очень важно, – пропела Лебяжья девичьим голосом. – Очень
Карпья голова снова раздраженно захлопала губами. Глаз у нее налился кровью.
– Шурин! Вот дубина! Я его давно терпеть не могу. Только и ходит в Керосиново бутылки сдавать.
– Очень важно! Очень важно! – снова пропела Лебяжья. – Очень важно, «Одуванчик», что ты всем нравишься. И мне нравишься, такой худенький, слабенький, легонький. Только этот тип, что сидит в тебе, мне не нравится. Плотный.
– В лодках всегда кто-то сидит, – задумчиво отозвалась Рысья голова, – неважно кто, такова лодочья судьба. Лодка сама по себе, а в ней кто-то сидит. Это жизнь.
– Все-таки неприятно, когда в тебе сидит черт знает кто, – забормотала Карпья. – Как-то раз этот самый шурин-то Шурка попросил подвезти его в Керосиново, а в мешке-то у него полно бутылок. Я сдуру согласилась, поплыли, а бутылочки-то лязг-лязг, лязг-лязг. Противно было.
– Этот Плотный не лучше шурина будет, – сказала Лебяжья. – Я бы давно его выкинула и утопила.
– Пустяки, – заметила Рысья. – Утопишь, а после сядет кто-нибудь другой, еще плотнее. Да еще станет лодку веслом понукать.
– Лодка не лошадь, – каркнула Лебяжья. – Лодка сама по себе. Выкинь его, «Одуванчик», да и утопи. Сидит в тебе – только вид портит.
– А шурин-то, когда бутылки сдал, – сказала Карпья, – вздумал на обратном пути песни орать. Орал, орал, во мне-то сидючи. А после стал про каменную ногу плакать. Жалко, дескать, сиротинушку.
– Я бы эту ногу на шею ему привязала – и за борт, – сказала Лебяжья.
– Пустяки, пустяки, – вздохнула Рысья. – Впрочем, шурин и мне ужасно надоел. Жалко, нога эта очень тяжелая, до берега не дотащить.
– Да что вы все шурин да нога! Этот-то, Плотный, тоже не сахар.
– Не мед, не мед. Можно при случае и в воду.
– Очень важно, очень важно, – запела Лебяжья, – очень важно, «Одуванчик», что ты – лодка. Лодка – это самое свободное существо. Лодки свободней птиц. А у птиц вечные проблемы – кормежка, зимовки, яйца, птенцы. Я, например, никого давно уж не пускаю садиться в себя. Сама по себе плаваю.
– Пустяки, – заметила Рысья, – можно быть свободным, даже если в тебе кто-то сидит. Сидит и пускай себе сидит. А этого, Плотного, лучше бы, конечно, утопить, да ведь неудобно. Он и придумал лодку, и построил.
– Построил? Мало ли кто чего построил?! Придумал, построил, поплавал – и конец. В воду его! Чего тянуть?
Уважительно, с достоинством проходил «Одуванчик» мимо старинных лодок. Притормаживал, кланялся. И хорошо, что не сказал ни слова, хотя имел на это полное право. А действительно, зачем самой-то легкой лодке в мире попусту болтать? Ее разговор – легкость, скорость, движение.
Плавно миновали мы причал, у которого стояли старые, тертые лодки, ушли за поворот, и скрылся лодейный берег. А все-таки не такую уж плохую построил я лодку – скромна, умна, нетороплива, верна. Господи, чего еще надо? Вдруг я вспомнил про край глаза.
Про край-то глаза я ведь совсем забыл, а там были белые стены, башни, купола.
Я поскорее глянул на лес впрямую и не увидел ни черных елок, ни белых стен – ольха да козья ива, стога да туман над лугами.
Проворонил, проворонил, увлекся лодейной болтовней. А ведь, наверно, стены эти и купола было самое важное. В краю-то глаза всегда бывает самое важное.
Опасайтесь лысых и усатых.
Глава XXXIV. РАЗГОВОР КРАЯМИ
Туман растекался от берегов реки, уходил по лугам на лесные поляны.
«Одуванчик» плыл по течению. Он не тыкался носом в берега, обходил острова и коряги.
Я так и не трогал весла. Весло – это приказ для лодки, весло – точное направление, а откуда я сам-то знаю точное направление?
Долго мы плыли – всю ночь, а берега реки как-то особенно не изменились.
Все будто то же самое – и кусты коэьей ивы, и луга, и стога. И главное – солнце. Оно подымалось медленно за туманом – розовое и молочное, но вставало оно вроде бы там, куда вчера садилось.
Неужели это так? Неужели так вертится, так крутит речка Акимка?
Неужели все бежит по одному и тому же лугу?
Я увидел какой-то забор на берегу, а за ним очень знакомую крышу.
Шуршурина, ей-богу, шуршурина, только с другой стороны. И на эту сторону он навешал сушеных грибов да соленых окуней. Огромную петлю по лесам и лугам совершила за ночь речка и снова вернула меня к дому шурина Шуры.
Ладно, хватит с меня шуршуриных крыш. Повернусь-ка к ней боком, погляжу краем глаза. Может, пронесет? Может, не заметят?
– А я тебя давно поджидаю, – послышался голос. – Речка-то все кружит на одном месте, и ты тут обязательно должен был проплыть. Вот я и жду.
«Край глаза, – думал я, – вот важная штука. Вон в краю глаза виден художник Орлов. Стоит себе на берегу, усы топорщит. Интересно глядеть краем глаза. Надо как-то научиться еще и говорить краями. Хватит с нас этих прямых разговоров. Будем говорить краями».
– А ты-то, наверно, и не ожидал, что река так кружит? – сказал Орлов. – Думал – уплыл навеки, а оказался на старом месте. – И Орлов засмеялся. – Что ж ты молчишь-то? – сказал он. – Небось не ожидал?