Шрифт:
Ненастной ночью, когда воет ветер и круговерть метели бушует за окном, я думаю о часовых.
Мне кажется, что я сам только что вернулся оттуда — замёрзший, усталый, с обожжённым от ветра подбородком, с негнущимися руками. Я снял в прихожей заснеженный караульный тулуп и едва добрался до постели. Думал, как лягу — сразу усну. Но не сплю, а думаю о тех, кто сменил меня и сейчас стоит на морозе, на ветру один среди вьюжной ночи.
На самом деле я сменился с поста давно. Пришёл разводящий со сменой. «Пост сдал!» — «Пост принял!» — и всё. Кончилась война.
Кончилась война, но часовые остались. Они и сейчас стоят на своих постах. Днём и ночью. Тихие, незаметные, готовые к бою. Их трудная служба понятна только тем, кто сам когда-то был часовым.
Я не сплю. Прислушиваюсь к ветру, и мне кажется, что слышу далёкий охрипший шершавый голос:
— Стой! Кто идёт?
Разные на свете есть посты. Разные часовые. Я оглядываюсь назад и вижу у моста фигурку мальчика. Он не может покинуть свой пост. Он должен сообщить нашим воинам о том, что, отступая, фашисты заминировали мост. И вот показались танки, машины с воинами. Мальчик кричит, машет руками, хочет остановить их. Но его голос теряется в рокоте моторов. Тогда он вбегает на заминированный мост. И мост взлетает на воздух, но ни один советский воин не погиб. Только маленький часовой…
Гудит ветер. Быстрее вертится снежная карусель. И я вижу белорусскую девочку Лиду. Её пост — пост юной разведчицы партизан — среди врагов, в логове фашистов. Лида жила как на вулкане. А под кроватью у неё хранились партизанские мины. Лида мужественно выполняла свой долг, пока фашисты не схватили её. Смерть сняла с поста юного часового.
Пост. Часовой. Многие думают, что это чисто военные слова. Но они вечные, и звучат они не только в расположении воинской части и не только на войне. Пост появляется там, где надо проявить мужество и благородство. На улице, в школе, в пионерском лагере.
Наступает момент, когда человек должен решить: выстоять или отступить, прийти на помощь другу или трусливо уйти в кусты. И в этот решительный момент перед ним как бы возникает взметнувшаяся ввысь самая высокая лестница. И надо взбираться, крепко держась за перекладины, и не оглядываться, чтобы не смалодушничать. Только ввысь, только вперёд.
…И надо стрелять с открытыми глазами, потому что, когда зажмуришься, можешь попасть в друга…
В Ленинграде в доме № 12 по Таллинской улице в музее дворового клуба «Буревестник» вместе с другими реликвиями хранится обыкновенный школьный табель. Он принадлежал ученице седьмого класса Нине Стотик. В этом табеле одни пятёрки, и за весь год девочка пропустила всего четыре дня.
Подумаешь, табель отличницы! Разве это такая уж доблесть, чтобы выставлять его в музее? У нас сотни ребят учатся на круглые пятёрки. Но если вы внимательно присмотритесь к пожелтевшему листку, то прочтёте на нём дату — «1942 год», и слово — «Ленинград».
Нина Стотик была отличницей в окружённом врагами городе, где ежедневно от голода и бомб умирали тысячи людей. Не было ни света, ни огня, и на человека полагался кусочек хлеба — один ломтик на целый день. Самодельная коптилка давала слабый свет, чернила застывали, пальцы не слушались, глаза слипались. Но девочка занималась. Она занималась на пятёрки — и это был подвиг. Она шла в школу, как идут на передний край. Не боясь осколков снарядов. Едва передвигала ноги от голода. Но она не сдавалась, и её пятёрки были подтверждением того, что она не сдаётся. И простой школьный табель превратился в свидетельство о подвиге и хранится в музее.
Дети всегда мечтают стать героями, совершить что-то значительное и яркое, нужное людям. Эта мечта неотступно следует за ребятами, завладевает их жизнью, проникает в их сны. Что это? Игра воображения или детская болезнь, которой человек должен переболеть в детстве, как корью или свинкой?
Но взрослые герои тоже когда-то были мальчишками и тоже мечтали о подвигах. И может быть, они отличаются от остальных людей тем, что до конца остались верными своей детской мечте.
А Витя Золотухин мечтал стать учёным. Он любил природу, любил зверей. Но больше всего его интересовали… змеи. Витя знал, что змеи приносят огромную пользу человеку, они необходимы в природе. Почему же человек, встречая змею, хватается за палку? Мальчика возмутила эта несправедливость, и он решил посвятить свою жизнь науке, чтобы доказать людям пользу змей, чтобы остановить бессмысленное и жестокое истребление. Виктор стал наблюдать за змеями, изучать их повадки. Ему впервые удалось сделать полное систематизированное описание змей рудного Урала.
Окончив школу, Виктор отправился в Ташкент — в Институт зоологии и паразитологии Академии наук Узбекской ССР. Теперь его работа становится более сложной и опасной. Он участвует в трудных и опасных экспедициях. Он отлавливает ядовитых змей. Каждый его день становится опасным, рискованным. Ради чего Виктор идёт на это? Ради мечты! Несколько раз змеи кусали его. Может быть, пора бросить это опасное занятие? Но в письме к матери Виктор пишет: «После укуса змеи все думали, что я перестану заниматься этой охотой, но я ещё только сильнее убедился в том, что стану ловцом ядовитых змей».
Он погиб на посту. От смертельного укуса кобры. В лаборатории, во время опыта. Специальным самолётом доставили из Индии сыворотку. Но было поздно…
Гибель юноши Виктора Золотухина стоит в одном ряду с гибелью учёных, которые ради науки, а вернее, ради людей прививали себе смертельные болезни и до последнего дыхания вели записи…
Я рассказываю об этих ребятах, непридуманных ребятах, для того, чтобы вы, дорогие читатели, знали, куда уходят корни этой книги. Обо всех героях я ещё не написал. Перед многими ещё в долгу. Но они живут в моём сердце. Они ждут своего часа. Ради них я живу и работаю. Ради них и ради вас, потому что героем может стать каждый человек, который по-настоящему любит свою Родину.
Я не видел его когтей, потому что он никогда не выпускал их. Но рассказывали, что каждый коготь у него, как кривой нож. А клыки я видел, когда он зевал. Не так уж они велики. Зато на лбу у него, на высоком светлом лбу, тёмные конопушки. Такие домашние, располагающие. Как у рыжего мальчишки по весне. Главное же у моего друга — глаза. Большие, умные, проницательные. Когда я видел их, то сразу забывал о клыках и когтях. Глаза смотрели на меня то вопросительно, то строго. Они радовались и печалились, удерживали, не отпускали… Из-за этих глаз я теперь не могу представить себе Кинга зверем.
Он был берберийским львом — самым редким, самым крупным, самым красивым. Слово «зверь» не подходило к нему. Казалось, его род берёт начало от сказочных грифонов. Кинг не был ни укрощённым, ни дрессированным, ни ручным. Он был домашним, очеловеченным, а в семье Берберовых — младшим по возрасту. Младше маленького Ромки. И вместе с тем привязанность к людям не лишала его чувства собственного достоинства. Его нельзя было позвать, как собаку, и запросто погладить, как кошку. Лев оставался львом. Он не терпел панибратства. Но никогда не огрызался, просто поворачивался и уходил, если ему что-то не нравилось. Весь его величественный облик устанавливал определённую дистанцию между ним и гостем. Только по мере зарождения дружбы эта дистанция уменьшалась. И наконец пропадала. В последний раз я уже кормил льва с руки. Это были счастливые минуты. Я ждал их несколько лет.