Сами боги

Азимов Айзек

– Совершенно верно. Я был радиохимиком. Как и он.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, но начало вашей карьеры было многообещающим, не так ли?

– Это подтверждается объективными фактами. И у меня никогда не было склонности к переоценке собственной личности. Я действительно показал себя блестящим исследователем.

– Поразительно, сколько подробностей я, оказывается, помню! Хэллем, с другой стороны, особых надежд не подавал.

– Да, пожалуй.

– Тем не менее ваша научная карьера оборвалась. И когда мы с вами беседовали…

вы ведь сами к нам пришли, насколько я помню… вы работали на фабрике игрушек.

– В косметической фирме, – сдавленным голосом поправил Денисон, – Мужская косметика. Что не послужило хорошей рекомендацией в глазах вашей комиссии.

– Да, конечно. К сожалению, это обстоятельство не придало весомости вашим словам. Вы, кажется, были коммивояжером?

– Нет, я заведовал отделом сбыта. И представьте себе, справлялся со своими обязанностями опять-таки блестяще. Когда я решил бросить все и уехать на Луну, я был уже вице-президентом компании.

– А Хэллем имел к этому какое-нибудь отношение? К тому, что вы должны были бросить научные исследования?

– С вашего разрешения я предпочел бы оставить эту тему, сэр! – сказал Денисон. – Теперь это уже не имеет ни малейшего значения. Я практически присутствовал при том, как Хэллем открыл конверсию вольфрама и начались события, которые в конце концов привели к появлению Электронного Насоса. Что произошло бы, не окажись я в этот момент там, сказать не берусь. Вполне возможно, что месяц спустя и Хэллем, и я умерли бы от лучевой болезни или через полтора месяца стали бы жертвами ядерного взрыва. Не хочу гадать. Во всяком случае, я оказался там, и Хэллем стал тем, чем он стал, отчасти благодаря мне, а я по той же причине стал тем, чем стал. И к черту подробности. Вам довольно этого? Потому что ничего больше вы от меня не услышите!

– Пожалуй, довольно. Значит, у вас есть основания относиться к Хэллему с личной неприязнью.

– Да, в те дни я к нему, безусловно, нежных чувств не питал. Как, впрочем, и сейчас.

– Так не были ли ваши возражения против Электронного Насоса продиктованы желанием поквитаться с Хэллемом?

– Это допрос? – сказал Денисон.

– Что? Конечно, нет. Я просто хотел бы получить у вас некоторые справки в связи с Электронным Насосом и рядом других проблем, которые меня интересуют.

– Ну что ж. Можете считать, что личные чувства сыграли тут некоторую роль. Из-за неприязни к Хэллему мне хотелось верить, что его престиж; и популярность опираются на обман. И я начал раздумывать над Электронным Насосом, надеясь обнаружить какой-нибудь недостаток.

– И поэтому обнаружили?

– Нет! – Денисон гневно стукнул кулаком по ручке кресла и в результате взвился над сиденьем. – Нет, не поэтому. Да, я обнаружил сомнительное звено. Но по-настоящему сомнительное. Во всяком случае, с моей точки зрения. И я, безусловно, не подтасовывал факты ради того, чтобы подставить Хэллему ножку.

– О подтасовке и речи нет, доктор Денисон, – поспешно сказал Готтштейн. – Разумеется, я ни о чем подобном не думал. Но, как известно, попытка делать выводы на самой грани известных фактов обязательно требует каких-то допущений. И вот на этой зыбкой почве вполне честный выбор того или иного допущения может бессознательно зависеть от… гм… от эмоциональной направленности. Вот почему не исключено, что свои допущения вы выбирали с заранее заданной антихэллемовской направленностью.

– Это бесплодный разговор, сэр. В то время мне казалось, что мой вывод достаточно обоснован. Но я ведь не физик. Я радиохимик. То есть был когда-то радиохимиком.

– Как и Хэллем. Однако сейчас он самый знаменитый физик мира.

– И тем не менее он радиохимик, причем на четверть века отставший от современных требований науки.

– Ну о вас того же сказать нельзя. Вы ведь приложили все усилия, чтобы переквалифицироваться в физика.

– Я вижу, вы по-настоящему покопались в моем прошлом, – еле сдерживаясь, сказал Денисон.

– Но я же сказал вам, что вы произвели на меня большое впечатление. Все-таки поразительно, как все воскресает в памяти! Но сейчас мне хотелось бы спросить вас о другом. Вам известен физик Питер Ламонт?

– Мы встречались, – с неохотой буркнул Денисон.

– Как по-вашему, можно назвать его блестящим исследователем?

– Я недостаточно хорошо его знаю для подобных заключений. И вообще не люблю злоупотреблять такими словами.

– Но, как по-вашему, можно считать, что он берет свои теории не с потолка?

– Если нет прямых доказательств обратного, то, на мой взгляд, безусловно.

Готтштейн осторожно откинулся на спинку кресла, весьма хрупкого на вид. На Земле оно, безусловно, не выдержало бы его веса.

– Можно вас спросить, как вы познакомились с Ламонтом? Вы уже что-нибудь знали о нем? Или никогда до этого о нем не слышали?

– У нас было несколько встреч, – сказал Денисон. – Он собирался написать историю Электронного Насоса – полную и исчерпывающую. Другими словами, полное изложение дурацких мифов, которыми все это обросло. Мне польстило, что Ламонт меня разыскал, что я его интересую. Черт побери, сэр, мне польстило, что он вообще знает о моем существовании! Но что я мог ему рассказать? Только поставил бы себя в глупое положение. А мне это надоело, Надоело мучиться, надоело жалеть себя.

– Вам известно, чем занимался Ламонт в последнее время?

– Что вы имеете в виду, сэр? – осторожно спросил Денисон.

– Примерно полтора года назад Ламонт побывал у Бэрта. Я уже давно ушел из комиссии, но мы с сенатором иногда встречаемся. И он рассказал мне об их разговоре. Он был встревожен. Он считал, что Ламонт, возможно, прав и Электронный Насос действительно следует остановить, но не видел никаких путей для принятия практических мер. Меня это тоже встревожило…

– Всеобщая тревога, – саркастически заметил Денисон.