Самоцветные горы (Волкодав - 5)
Шрифт:
Вот она, стало быть, и пришла. Последняя битва...
Торопится время, течёт, как песок,
Незваная Гостья спешит на порог...
всплыло в памяти у Шаршавы.
С деревьев мороз обрывает наряд,
Но юные листья из почек глядят.
Доколе другим улыбнётся заря,
Незваная Гостья, ликуешь ты зря...
Он чуть не запел древнюю Песнь вслух. Крик Оленюшки отвлёк и остановил его. Шаршава посмотрел туда, куда указывала её вытянутая рука.
Первым, разорвав быстрыми крыльями снежную пелену, с воинственным воплем пронёсся крылатый зверёк - чёрный, большеухий, пушистый.
А за ним, в струях липкого снега, словно выткавшись из этих струй, возник ещё один пёс... Хотя нет, всё не так. "Ещё один" - это сказано не про него. Окутанный пепельным саваном метели, к ним без великой спешки приближался кобель, рядом с которым сам Застоя сразу показался безобидным щенком. По траве ступал Пёс из тех, кого немногие счастливые охотники, один раз увидев, потом вспоминают всю жизнь. Гордый, громадный, широкогрудый, одетый в словно бы мерцающую собственным светом, живым золотом и серебром затканную серую шубу...
Страшный справедливостью своей силы.
А на ошейнике, вправленная в крепкую кожу, залепленная снегом, но всё равно явственно видимая, сверкала гранёная бусина.
Подошёл - и Застоя упал перед ним на брюхо, как ничтожный щенок перед властным повелевать Вожаком...
И только рвавшиеся к добыче "гуртовщики" не почувствовали ничего необычного и не остановились. Собственно, они уже не были собаками в полном смысле слова, разве лишь по внешнему облику, точно так же как и их хозяева, псиглавцы, уже не были в полном смысле людьми. Мчавшиеся на четырёх лапах создания не знали ни чести, ни уважения, ни пощады старым и слабым. Они памятовали только одно. Догони! Разорви! Убей!
Они налетели...
Молодого и ретивого предводителя свалил угодивший между глаз болт, пущенный из самострела. Это обернулась к погоне замаявшаяся удирать Эрминтар. Лежал, оказывается, в её сумке с пожитками не один только вязальный крючок...
Свирепую суку, наметившуюся было в обход, - мстить за дружка, перехватила Игрица. Сцепившись, они покатились по забитой снегом траве, крича от раздирающей ярости.
На Застое повисло сразу несколько кобелей. Он ощутил в зубах чьё-то горло - и сдавил, пустив в ход всю мощь челюстей, и выдавил жизнь, как выдавил бы из волка, потому что здесь тоже был не поединок ради чести, а смерть. Его хозяйка замахнулась острым топориком, бросаясь на подмогу любимцу.
Оленюшка воткнула кулак с ножом в разинутую пасть, взметнувшуюся навстречу. Обух в другой руке довершил дело, погасив светящиеся яростью глаза. Может, этого и не хватило бы, но под лопаткой бешеной твари уже торчал второй болт, нацеленный Эрминтар.
Шаршава свой топорик давно потерял и не мог наклониться за ним, потому что тогда его сразу сбили бы с ног. Он сам ухватил пару гладкошёрстных лап, отмеченных бледно-бурыми полосами, - и пошёл охаживать прочих ещё живой тушей, словно дубиной. Он гвоздил и гвоздил, одними костями сокрушая другие, не считая убитых врагов и не замечая ран, достававшихся ему самому, и всё пытался найти глазами Эрминтар, чтобы крикнуть, приказать ей: "Уходи!.." - ибо понимал, что против своры "гуртовщиков" им не выстоять всё равно. Ещё немного, и их повалят одного за другим, и тогда...
А потом, как-то неожиданно, кругом сделалось пусто. Биться стало не с кем. Кузнец отшвырнул измочаленный остов, утративший даже отдалённое сходство с ладным живым существом, и огляделся.
Две ищейки - кажется, последние уцелевшие, - удирали, поджав хвосты, прочь. Вернулись ли они к своим хозяевам, так и осталось не ведомо никому; дело в том, что псиглавцев с тех пор и самих никто больше не видел. Разбрелись ли они, почувствовав себя ни к чему не пригодными без наводящей страх своры? Или просто погибли, застигнутые суровой зимой посреди чужой и обиженной ими страны?..
... Игрица, поскуливая, облизывала морду Застои, умывала друга от крови. Кобель, не успевший толком отойти от боевого угара, отворачивался, люто озираясь: где? что?.. кого ещё рвать?..
Заюшка бежала туда, где неловко сидела в снегу так и не влезшая на безопасное дерево Эрминтар. Сегванка, бросив самострел, прижимала к груди два тёплых кулька. Кошка выгибала спину, стоя у неё на плече...
И легче лёгкого было определить, в каком месте злее всего кипела неравная битва.
Там теперь стояла на коленях Шаршавина названая сестрица. И обнимала сплошь окровавленного Пса, покоившегося на куче вражеских тел. Было видно, что собаки наёмников налетали на него, как прибой на скалу. И, как тот прибой, откатывались обратно. Кроме тех, что оставались бездыханными лежать на земле. Оленюшка плакала, обнимала своего спасителя и гладила, гладила...
Шептала что-то ему на ухо.
Называла какое-то имя...
Большая летучая мышь сидела у неё на плече, словно у себя дома.
Шаршава увидел, как Пёс приподнял голову и ткнулся носом ей в щёку. А потом... Потом серая шуба под рукой Оленюшки вдруг подалась и стала спадать, открывая израненное и голое человеческое тело.
Метель ещё длилась, не давая видеть впереди стену красного леса, но вместе с ветром, сквозь ветер и снег в лица людям с северной стороны веяло чем-то большим, чем просто тепло. Входите, детушки, входите, долгожданные. Вы здесь дома, вы здесь свои...
По реке Край, именуемой саккаремцами Малик, а соседями-халисунцами Марлог, прокатился со стороны гор косматый вал наводнения. Он многое смёл и попортил, пощадив только пограничный остров Хайрог и одноимённую деревню на нём, в разное время принадлежавшую то Саккарему, то Халисуну. Жители деревни истово молились, вознося благодарение кто Богине, кто Лунному Небу за то, что им досталось для жительства такое доброе место. И лишь старый мастер, возведший на своём веку не один десяток мостов, удовлетворённо гладил длинную бороду и с торжеством говорил двоим своим молодым нанимателям: "Ну? Убедились, что я вправду знаю, где строительство затевать?.."
Спустя месяцы, когда гнев Богини, излитый на многогрешную землю, окончательно утих и подземные содрогания прекратились, не в меру любопытные люди отправились посмотреть, что же стало на месте каторжного рудника. Снарядил поход солнцеликий шад Саккарема, а возглавил его учёный аррант, Лечитель наследницы по имени Эврих из Феда.
Дорога оказалась местами очень сильно разрушена, а кое-где и завалена. Но любовь к знаниям есть одно из сильнейших человеческих побуждений, и, будучи таковым, не признаёт неодолимых преград. Эврих со спутниками осилили весь путь до конца, несмотря даже на то, что скоро были вынуждены оставить лошадей и день за днём пробираться пешими в глубину горной страны.