Самое лёгкое время

Мамыко Галина

Каждый день она ходила в церковь, ставила свечи, просила у Бога помимо прочего – победы «добрых сил». Она путала либералов с демократами, не понимала разницы между ними и не знала точно, кто лучше. Впрочем, думала она, лишь бы не эти, атеисты.

Он тоже был по-своему подвержен неким мистическим переживаниям. «Что-то есть», – говорил он, когда заходила речь о Боге. «Какой-то высший разум определённо над нами есть». Эта его позиция вызывала у неё улыбку. «Пусть хоть так, чем никак». Она надеялась, рано или поздно он когда-то тоже придёт к Богу, и тогда они вдвоём будут ходить на воскресные Литургии. Иногда он после некоторых колебаний, втайне от жены, заходил в ближайший к их дому храм, ставил свечу. Его просьба была обращена принципиально

не к Богу, а к Высшему Разуму, у него, «Разума», он просил сохранить СССР.

Наконец, пришло время весны. Весна заявляла о себе тёплыми солнечными лучами в обеденное время, и хотя к вечеру снова тянуло зимней прохладой, никто на это уже не обращал внимания. Весна, весна, ах, как хорошо, это звучало в сердцах людей, читалось в их глазах, и, кажется, в каждом звуке природы.

Днём супруги гуляли в городском парке, взявшись за руки, смотрели с удовольствием на яркие краски весёлого неба, радовались первым зелёным травинкам на взрыхлённых чёрных газонах, и вдыхали запахи счастья, его вновь и вновь обещала эта заново нарождающаяся природа. По аллеям прохаживались пожилые пары, шли в обнимку влюблённые, на детской площадке пищали дети.

На прогулках оба имели обыкновение не говорить о плохом, тем более о политике, по вечерам о политике тоже молчали, это помогало спокойно уснуть. Она старалась после ужина поменьше выходить из своей комнаты, чтобы не слышать мужнин телевизор.

На референдум пошли порознь. Он с утра. Она после обеда.

Он следил за новостями и с нетерпением ждал, что скажут.

«Видишь, народ не хочет перемен!» – сказал ей ранним утром.

Он приготовился к пробежке, надел спортивный костюм, кеды, и перед тем, как выйти из квартиры, слушал в прихожей включённое на полную громкость проводное радио. Она, в тёмной косынке и длинной, «церковной», юбке, с сумкой через плечо, прошла к двери, мельком взглянула на его воодушевлённое лицо. «Мало ли, что хочет или чего не хочет народ. Нас снова обманут», – сказала она, и ушла на панихиду по умершему девять дней назад брату.

В подъезде он встретил Пашина, тот сказал: «Помяни моё слово, этот референдум – лукавое действо, страну будут валить».

Со временем он убедился, слова жены и соседа сбываются, затосковал, и перестал выходить из дома. Он лежал целыми днями лицом к стене, у него стало болеть в груди. Его отвезли на «скорой» в реанимацию, она плакала и просила у Бога дать мужу ещё пожить. «Ваш родился в рубашке. Ещё чуть-чуть, и было бы поздно», – сказал врач, и предупредил, второго инфаркта муж не переживёт.

А потом как-то незаметно и будто внезапно к ним пришло понимание, что ничего изменить нельзя, и ничто не зависит от их желания, и повлиять ни на что не могут ни они лично, ни Пашин, ни прочие соседи, ни дети с внуками в других городах, словом, никто, никогда – ни на что. И какой смысл говорить, обсуждать… Какой смысл мотать себе нервы, задавались вопросом, но не говорили о том вслух, они и без слов чувствовали настроение друг друга.

А потом они увидели, что летят вместе с Пашиным и многими другими, кого знают и не знают, в общем поезде. И этот поезд, чудилось им, давно сошёл с рельсов и на полном ходу спешит рухнуть то ли в пропасть, то ли в непонятное, как бы за мутным стеклом, будущее, а чей-то железный голос всё объявляет новые и новые станции: «выборы президента», «выборы депутатов». Впрочем, какая разница, что объявлял тот голос…

Время для них будто и стояло, и мчалось.

Как во сне промелькнули перед их глазами годы нищенства, подолгу не платили пенсии, пришли новые жизненные понятия – инфляция, новые русские, новые бандиты, и много всего нового. Она, втайне от мужа, стояла под храмом, в надежде на милостыню, опираясь на недавно подаренную ей палку. Если удавалось насобирать мелочь, то ковыляла за хлебом, а если повезёт, то покупала постное масло, или пачку чая. Как-то, идя из магазина, она слышала автоматную очередь, стреляли из мчавшегося на огромной скорости чёрного джипа. Люди бросились бежать, кто-то взвизгнул, мальчишки возбуждённо кричали: «Война!» Она тоже, насколько могла, заспешила, стуча палкой. Потом они с мужем, вместе с соседом Пашиным, ходили на место расстрела и смотрели из толпы на покрытые тряпками два трупа на тротуаре, третий труп был внутри искорёженной машины. «Мафия, разборки», – говорил Пашин, курил и качал головой.

Муж больше не говорил, за кого надо голосовать, да и она будто забыла про былое. Теперь он соглашался с ней, что надо молиться Богу, а не Разуму, и однажды пошёл вместе с ней на Литургию. В следующее воскресенье они снова шли вдвоём к храму, и теперь так было всегда.

Они думали о том, как быстро летит время, и вот, слава Богу, уже каждый месяц дают пенсии, стало чуть полегче, а что будет потом, потом… А потом, думали они, время будет лететь ещё быстрее, и станет тогда совсем легко, и это будет самое лёгкое время, и тогда наступит и их час, и что будет в этот час, они не загадывали. Оба теперь имели обыкновение обдумывать малейшие детали прошедшей жизни и, если вспоминали какой-то ещё не исповеданный грех, спешили покаяться на исповеди. Они находили друг в друге то, чего не видели в течение всей совместной жизни – это было нечто сокровенно-родное, близкое, чистое. «Это душа. Да. Это душа», – соглашались они со своими догадками, и говорили себе, что лишь теперь понимают, что значит «не чаять души друг в друге».

В одно из воскресений, когда они пришли из храма с утренней службы, то в подъезде узнали от Пашина, что тот – с выборов. «А что, снова выборы?» – сказали они. «А вы что, забыли?» – сказал сосед, вынимая из почтового ящика свежую газету.

Послушание

Эту историю рассказала староста храма во время чаепития по случаю дня её Ангела. Речь шла о любви, верности, семейных отношениях, вот тут собравшиеся и услышали…

+++

Володю Бояринова пригласили к митрополиту. Секретарь пятидесятилетняя Екатерина Мироновна, с пуховым платком на плечах, начальственным голосом уточнила, быть у владыченьки надо завтра пораньше, до начала занятий, и уже больше не глядела ни на кого, продолжив печатание на машинке.

За спиной будто кто-то хихикнул. Володя оглянулся, тут сидели на стульях два немолодых священника, дремлющий дьякон, старик-монах, а в стороне, у двери, скучала девица с весёлым лицом и книжкой на коленях. Все молчали. В приёмной было тихо, только щёлкали клавиши печатной машинки. Девица смеющимися глазами взглянула на Володю, и он поспешно вышел, недовольный собою. Он знал, кто она – регент хора в их семинарском храме.

Он ждал исполнения одного заветного горячего желания. Месяц назад он просил митрополита о пострижении в монахи. Ему недавно исполнилось двадцать пять лет, он считал свой возраст вполне зрелым для начала отшельнической жизни. Его беспокоили мысли, что день, проведённый не в стенах монастыря, прошёл впустую, а он рискует в любую минуту предстать во грехах пред лице Господа. Грехом он считал чуть ли не всё в этом суетном мире – будь то неуместная улыбка девушки из церковной лавки, или громкий разговор семинаристов на паперти, – словом, то, что указывало, как он полагал, на проделки князя тьмы и отвлекало от духовной брани.

Он с неудовольствием наблюдал за своей жизнью, в которой то и дело обнаруживал греховные вожделения и духовные падения. Приводило в смущение, что на него, статного, видного, заглядываются женщины. С такого молодца иконы писать, высказалась уборщица семинарского общежития. Тяжело жить посреди соблазнов! «Спрятаться бы подальше от молвы и народа, поселиться в лесу, как Серафим Саровский!» – мечтал он.

– Усаживайся, рад тебя видеть! Сейчас Екатерина Мироновна чайку горячего принесёт, – добродушное настроение митрополита Стефана обнадёжило Володю.