Самое таинственное убийство
Шрифт:
— Человек, где твоя логика? Ты была к Заваре ближе всех. Он погиб. Значит, ты обязана завершить дела, которые он не успел закончить.
Даниель почувствовала нечто вроде укола совести: этот живой, разумный шар знает ее, доверяет ей. Завару помнит!
Она еще раз оглянулась и сказала:
— Ладно, давай свой текст. Передам.
— Никто не узнает?
— Никто.
Серворобот достал откуда-то обрывок перфоленты, испещренный непонятными значками, и протянул его Даниель.
— Ничего не понимаю, — сказала она, разглядывая письмена, похожие на иероглифы.
— А тебе и не надо.
Радомилич едва успела
Час назад у Даниель с Сильвиной состоялся неожиданный разговор.
Вдова Завары пришла к ней в комнату и принялась уверять, что не держит на Даниель зла. Приглашала, когда все кончится, остаться на вилле, погостить хотя бы немного — вот еще, только этого не хватало! Если б остался еще кто-то — можно бы подумать… Но ведь все разлетятся, когда Филимен отпустит. Даже, наверно, и дети Завары, судя по их отношениям с матерью. Да и сам Сванте упорхнет. А без него — что тут делать? Вдвоем в доме с такой мегерой — бр-р… Еще она уверяла, что Сванте не в себе, может оговорить кого угодно, и некому будет его поправить. Ну, тут Сильвина совсем зарапортовалась. Какой Филимен сумасшедший, если каждое его слово дышит неотразимой логикой? Холоден и бесстрастен — дело другое. Но может, этот лед можно растопить?..
Нет, сумасшедший не он, а скорее Сильвина. Уж ее действия совсем непредсказуемы.
Все это промелькнуло в голове Даниель, пока обе женщины шли навстречу друг другу. Плохо припудренные щеки Сильвины хранили следы слез.
— Вы так рано? — спросила Даниель.
— Но вы еще раньше, — ответила Сильвина. Их отношения, благодаря вдове Завары, изменились так стремительно, что обе не знали, как себя вести.
Вошли Рабидель с Делионом.
— Раби, гляди! Счастливое предзнаменование. Две красавицы встречают нас.
— Я ведь сказал, что мы не будем первыми.
— Не исключено, что не кто-то из нас, а вот он окажется сегодня вечером главным действующим лицом, — кивнул Делион на неподвижного белкового.
— Что это значит? — спросила Даниель, но физик не успел ответить: в гостиной появился Арсениго Гурули.
— Привет всем узникам! — воскликнул он и вскинул в приветствии руку.
— Ну как, готов к штурму, Арсени? — спросил марсианин.
— Надеюсь завтра продолжить его в лаборатории Ядерного. Но штурмовать уже не детективные проблемы, а чисто научные.
— Вы оптимист.
— Просто верю в проницательные способности нашего достославного сыщика.
В гостиную вошли Мартина и Эребро. Остановились в дальнем углу у аквариума и принялись рассматривать золотистых вуалехвосток, словно больше ничего на свете их не интересовало.
Последним появился Мишель. Юноша был угрюм и ни на чьи обращения не отвечал. При виде его Сильвина мгновенно вспомнила странные намеки на причастность к смерти отца, которые ей почудились в его бессвязных словах. Правда, он от волнения так заикался, что слов почти нельзя было разобрать, да и Мартина тут же запретила ему говорить, но после той встречи тревога уже не покидала Сильвину. Она не могла найти себе места, волнение надломило последние силы.
…Однажды, возвратившись с Марса, куда он ездил что-то обсуждать с Рабиделем, Арнольд привез ей красную пластмассовую коробочку с завинчивающейся крышкой.
— Подарок тебе, — сказал он.
— Что это?
— Фертач. Доза для одного приема.
— Мне-то
— Будь ты наркоманка, Сильви, я бы скорее выбросил эту штучку в утилизатор, чем подарил ее тебе. А фертачник за эту коробочку жизнь готов отдать… Показывал мне Раби их колонию там, на Красной планете. Издали, правда.
Счастливые времена, когда Арни был жив…
Сильвина спрятала куда-то забавный сувенир и думать о нем забыла. Теперь она бросилась искать коробочку и отыскала ее на дне стенного шкафа, где висели старые платья.
Она ссыпала весь порошок на, ладонь и отправила его в рот, запив из стакана глотком остывшего кофе.
В первые мгновения Сильвина ничего не почувствовала и решила, что за несколько лет пребывания в шкафу фертач утратил свою силу. Но тут все тело ее начало наполняться каким-то нездешним теплом. Это не было тепло от алкоголя или горячего напитка. Оно шло не из желудка, а возникало как бы в каждой точке тела. Одновременно женщина ощутила, что вес ее начал уменьшаться. В последние дни ходить ей было тяжело, несмотря на ежедневный теннис и прочие старания держаться в форме. Лишний вес с каждым движением напоминал о себе.
А здесь она показалась себе пушинкой, обретшей полную невесомость. Чтобы проверить свои ощущения, она легонько подпрыгнула, и вдруг пол ушел из-под ног, и она плавно воспарила. Перед глазами оказалась люстра, она потрогала ее пальцем. Хрусталинки нежно зазвенели-зашуршали, словно летний дождь о жестяную крышу, а она отплыла по воздуху к окну. Снаружи тоже дарила неразбериха. Одно дерево росло корнями вверх, протягивая к угрюмому небу узловатые корневища. Другое при видимом безветрии раскачивалось, словно в сильную бурю. Дорожки внутреннего двора, казалось, превратились в кровеносные сосуды, бурая жидкость в них медленно и тяжело пульсировала. Там же, внизу, копошилось несколько шаров, и каждый представлял собой человеческое лицо, искаженное гримасой: страха, боли, радости, отчаяния…
Непривычный мозг Сильвины захлебывался в волнах дурмана. Стена прогибается под ее пальцем, невесть откуда раздается тихая музыка, зал полон, душно, она кружится в вальсе с Арнольдом, на ней облегающее платье — подарок марсианина. Арни что-то говорит, но слов не слышно. Завара, держащий ее в объятиях, вдруг начинает разбухать, раздуваться, превращаясь в огромную голову с застывшей ухмылкой. Нет, это не голова, а шарообразный роб, с которым по утрам она играет в теннис. Но почему у него так много щупалец? Сотни, тысячи, словно у гигантского дикобраза. Шар становится прозрачным, затем в нем возникают какие-то плавающие туманности… Да ведь это будатор!.. В глубине его проносятся дикие фантасмагорические картины, глаза не успевают следить за ними, одна сменяется другой. И есть там кое-что из ее прошлого, о котором Сильвина предпочла бы навеки забыть.
Щупальца будатора или дикобраза, извиваясь как змеи, вдруг начинают тянуться к ее телу.
Мгновение — и они со всех сторон впиваются в нее.
Пронзительная боль причудливо смешивается с диким, никогда прежде не испытываемым наслаждением, словно острые копья солнечных лучей пронзают каждую клеточку тела.
Но вот тело начинает наливаться тяжестью, и она медленно, как осенний лист, опускается на землю. Нет, это не земля, а пол комнаты. Музыка гаснет, а лица, окружавшие ее, тают и растекаются, подобно кляксам на промокательной бумаге.