Самои

Агарков Анатолий

Волки рассыпались в поле, пытаясь окружить лошадь и седока в санях. Близко- близко оскаленные пасти. Невесть откуда взявшийся пот заливает Борису глаза, щипит прокушенные губы. От крови, давящей на уши, глохли все звуки. Сердце ухало в груди, отдаваясь тяжёлыми толчками в висках. И не хватало воздуха.

Летят мгновения. Страх смертельной тяжестью придавил душу. Вот-вот развязка. И всё это длится, длится…. нет конца.

Наконец сознание проясняется: волки вязнут в снежной целине — с боков им лошадь не обойти, а накатанная

дорога во всю ширь занята санями, с которых тускло поблёскивают вилы в Борисовых руках. Нет, врешь, не возьмёшь! Мы ещё поборемся. Теперь лишь бы скакун не подвёл…

Волки вернулись. Их матёрый вожак сидит совсем рядом со стогом, косится настороженно.

— Собачка, собачка, иди домой.

Он тихонько рычит в ответ, и чёрная губа приподнимается над синеватыми клыками.

И другие поодаль сидят или лежат на снегу, положив морды на лапы. На каждое движение Саньки вздрагивают, вскакивают, скалят пасти, в беспокойстве перебегают с места на место. Девушка смотрела на них, а глаза её сами бухли влагой, туманились. Слёзы пролились через край. Сидя на стогу, Санька плакала от холода и страха. Руки заледенели, лишь дыхание горячее.

Худющий волк прыгнул на стог, загнав её сердце в самые пятки, но скатился вниз и заскулил, роняя слюну. Санька пригрозила ему вилами, и он метнулся в сторону, поджав хвост.

Девушку знобит уже так, что стучат зубы. Зарыться бы сейчас с головой в сено и дышать себе на руки, но боится даже на миг оторвать взгляд от волков и всё вертит головой — чтобы видеть всех.

День начал угасать, скоро сумерки и ночь. Саньке кажется, что где-то фыркает лошадь, звучат приглушённо голоса. Но волки не обнаруживают беспокойства, готовые и ночь ждать, и ещё бог весть сколько — может той минуты, когда Санька насмерть закоченеет и сама свалится со стога.

Подняв вверх острую морду, вожак внезапно завыл. И вой его, низкий, протяжно-тоскливый повторил зимний лес. Волчий плач внезапно оборвался, как и возник. Вожак заскулил жалобно, со слезой. Повизгивая, беспокойно завертелись волки, а потом разом сорвавшись с места, исчезли в лесу.

Теперь и Санька услышала звуки, потревожившие стаю — лай собак, людские голоса, лошадиное фырканье и снежный скрип под множеством ног, лап, копыт, полозьев. Она скатилась со стога, когда увидела мужиков. Ноги её не держали, но чьи-то сильные руки подхватили её, встряхнули, затормошили.

— Жива? Не поморозилась?

Мелькали незнакомые, участливые лица. Наконец близко-близко одно, родное, на век любимое.

— Саша. Это я, Саша, я.

Борис обнял девушку и поцеловал. Целовал вздрагивающие под его губами веки, помороженные щёки, холодные губы. Целовал окоченевшие пальцы, дышал на них паром, мял её ладони в своих руках.

— Саша, любимая, прости…

Ночевать остались в Татарке. Гостеприимная

хозяйка убрала с плиты чугунок, делала всё быстро:

— Сейчас печь подтопим.

Открыла заслонку. За ней уже сушились сложенные дрова. Подложила бересту, чиркнула спичкой. В просторной кухне запахло берёзовым дымком. Непросохшие поленья, занимаясь огнём, сипели, на закоптившихся торцах закипали дегтярные капли.

Борису хотелось пить, но он боялся зачерпнуть воды — как бы не увидели, что трясутся, просто ходуном ходят его руки, то ли от озноба, то ли от пережитого страха, то ли ещё от чего. Санька, наконец согревшись, сидела притихшая, почти торжественная, ни на кого не поднимая взгляда, будто боясь оттолкнуть воспоминания вкуса его губ и запаха усов.

Вошёл со двора хозяин, неторопливо стал разуваться.

— А лошаденку-то запалили.

В присутствии хозяина Извеков осмелел. Напился воды, а прикуривая у печи, сбоку внимательно посмотрел на Саньку, будто впервые видел. В платьишке она казалось крепкой и сильной, какими бывают крестьянские девушки, рано начавшие заниматься физическим трудом. Все они с годами становятся здоровыми, толстыми и весёлыми. Но в Саньке проглядывались какие-то, скорее дворянские черты — благородство линий в посадке головы, в плавных движениях, когда она поправляла разбившуюся косу, в быстром и разумном взгляде серых очей. Это удивляло и влекло Бориса.

Потом они все вместе ужинали, пили "для сугреву", за знакомство и за здоровье, и Санька никак не могла осилить своего стакана. Хозяин оказался слаб на выпивку: опорожнив с гостями бутылочку, он стал донимать жену просьбами и упрёками. И та где-то за печкой зачерпнула ковш неперебродившей браги. Борис пил, держа посуду обеими руками, и морщился от отвращения. Отвечеряли

Хозяйка взбила подушки на широкой кровати:

— Спать вместе ляжитя?

Промолчали оба — и Санька, и Борис.

Она разделась и юркнула под стёганное одеяло, когда Борис с хозяином вышли до ветру. Он вернулся, присел на стул у окна, не зная на что решиться. Хозяева вскоре угомонились, дом затих, мерный стук ходиков на стене перекликался с ударами сердца. Взошла луна за окном, и темнота стала проглядней. Заметив движение на кровати, Борис шёпотом спросил:

— Не спишь, Саша?

— Саша, Саша, — ворчливо ответила она. — Имя мне не нравится. Меня вообще-то Ольгой хотели назвать. А поп упёрся. Хорошо хоть не Николаем.

— Глупая, — его голос рассыпался мелким тёплым смешком.

— Тебе лечиться надо, — строго сказала она. — Такой молодой, а еле ходишь.

— Было хуже, но поднялся.

— Ты, говорят, геройски воевал…

— Нас много таких было. А иначе б не победили.

— У меня брат в партизанах был, — и она начала рассказывать про Фёдора складно, видно было, что не в первый раз, и всё врала.

— Расскажи о себе.

Борис тряхнул кисетом: