Самои

Агарков Анатолий

Отдышавшись, он поднялся, подобрал оброненную палку, зайдя сзади, намотал конец хвоста на кулак.

— Геть! — Фёдор ударил быка с оттяжкой, тем страшным ударом, когда дубина, со свистом рассекая воздух, ложится всею длиной своей, оставляя на шкуре лиловые бугры.

— Геть! — повторил он удар по другому боку. Хх — хляп! — как в воду влепилась палка. Бык ухнул, ошалело рванулся вперёд, буравя сугроб.

— Геть! Геть! Геть! — звучало по лесу, и будто эхо вторило ему — Хляп! Хляп! Хляп!

Бык ревел и рвался, всею своей массой пробивая сугроб. Наконец вырвался из снежного плена, оставив за собой широко пробитый проход. Осипший от

рёва, он бросился вперёд, споткнулся о пенёк и, пропахав коленями две борозды, вскочил, мотая рогами, кинулся вглубь леса.

Народ, собравшийся у околицы, приветствовал победу Фёдора. Расходились довольные, каждый на своё — девки с парнями на гулянку готовиться, бабы коров доить, мужики скотину убирать. Впереди вечер, шумный праздничный вечер. Пасха!

Егор и Татьяна Шамины знали о Фёдоре больше, нежели Дергалёв и все деревенские кумушки. После смерти сына дом его опустел. Фенечка, еле оправившись от потрясения, вдруг стала набожною, зачастила в церковь, а потом и совсем переехала в Петровку в бесплатные работницы к отцу Александру, замаливать свои и мирские грехи. Недавно Шамины видели её — исхудалую, бледную, с печальными глазами, будто видящими нечто такое, чего им, грешным людям, никак не увидеть. Знали они, что Фёдор не удерживал Фенечку, и расстались они легко и вежливо, как случайные прохожие. Вся родня теперь гадала, на ком остановит он свой выбор, ещё молодой, красивый и сильный мужик, работящий и серьёзный. Любая девка будет рада такому жениху. И вот неожиданная встреча в Соломатово…. Заметили, он будто бы проснулся от долгого, бесцветного сна и наконец возвратился в сверкающую красотой и манящую надеждами жизнь. Он и сам пока не в силах был постичь разумом, что случилось в тот короткий рождественский вечер на хмельной пирушке. Думал, думал, измучился и, наконец, взял да и приехал за ответом, прежде всего от самого себя — нужна ли ему эта лукавая хохлушка, мужняя жена.

Вырядившись в Егоров костюм: свой-то от быка пострадал, Фёдор пошёл на Гульбище. Народу полным-полно. И игры в самом разгаре. Всяк желающий подходи, клади яйцо на круг и жди своей очереди, дождавшись — пускай другое по желобу. Заденет чьё — твоя добыча, нет — останется в кругу. "Каток" — игра для серьёзных людей. Бабы, ребятишки — те всё больше в "чику" забавляются.

Фёдор, искусный столяр, приготовил к Игрищам ловкую обманку: вырезал из деревяшки яйцо — не отличишь от настоящего. Покрасил, даже свинца в дырочку залил, замерив вес на рычажках. Да забыл его дома. Теперь, глядя на возбуждённые старушечьи лица, и не пожалел об этом. Не дай Бог, шутка, обман его откроется — отметелят его вот эти самые, щербатые, за милую душу отметелят. Вишь, каким азартом горят выцветшие глаза, до хрипа спорят, ни в чём мальцам не уступают.

Кто-то сзади легко тронул его за локоть, и нездешний говорок проворковал:

— Чем отважному пану обязана благодарная супруга?

Фёдор обернулся — она! От неожиданности в груди его что-то взорвалось, и в голову со звоном ударила горячая кровь. Он даже назад отшатнулся. Не нашёлся, что сказать. С немым восторгом смотрел он в её лукавые глаза, вспыхнувшее румянцем самое прекрасное на свете лицо, и ощущал, как закипает в душе то прежнее, оказывается — никуда не денешься — не погасшее с Рождества чувство.

А рядом стоял Дергалёв, настороженно и хмуро посматривал на него, Рассудок подсказал ему, что, если самому ввести этого верзилу в тщательно оберегаемый сад, он не посмеет

там мять и рвать цветы: совесть не позволит. И почему-то ему верилось, что всё будет только так, как он пожелает и решит, ведь он, Игнат, умнее этих голубков. Он-то видит, как между ними незримые проскакивают искры, идёт взаимолюбование, будто в зеркало заглядываются друг на друга. Не беспричинно лучатся её глаза, цветёт улыбка и переливается ласковый голосок:

— Чи пан только с палкою смел?

Фёдору было жутко и радостно от того, что творилось в душе. Сейчас он заболевал той тяжёлой болезнью, которая в его возрасте без следа уже не проходит. И ни на что спасительное невозможно было надеяться, хотя во всех, даже самых опасных перипетиях судьбы Фёдор Кузьмич всегда на что-то уповал. Он обречённо думал, что уже никакая сила не образумит его теперь, ничто не спасёт от этих бездонных тёмно-синих омутов, что влекут и манят в свою глубину.

От полного онемения на почве восторженной влюблённости спас его общественный пастух Митрич. Он, как Дергалёв, был мал ростом, но говорил сиплым баском:

— Ентот что ль? Ни в жисть бы не поверил, кабы сам не набегался…. Еле загнал Бугая домой. Чем ты его запугал так, мил человек?

— Я, дед, слово страшное знаю, — радостно откликнулся Фёдор и подмигнул. — Заговоренное.

— Пойдём — покажешь. Не поверю, покуль не увижу.

— Ну, пойдём, — усмехнулся Фёдор, — Коль быка не жалко.

Матрёна выпустила мужнин локоть и подхватила Фёдора под руку:

— Тоже любопытствую.

Следом потянулась немалая толпа, а последним плёлся Дергалёв, угрюмый, терзаемый ревностью и дурными предчувствиями.

Старый знакомец, как ни в чём не бывало, победно ходил по деннику, воинственно помахивал рогами и дёрнулся было на прясла, навстречу подходящему народу, но, увидев Фёдора, отступил.

— Смотри, дед, — Фёдор осторожно освободил из-под локтя Матрёнину руку, шагнул вперёд.

Бык глухо заревел, копая копытом землю.

— Геть! — кинулся будто на него Фёдор, замахнувшись пустой рукой.

Бык ухнул, давнул задом заплот, легко смял и понёсся прочь на простор огорода, высоко подкидывая комья сырой земли, глубоко раня не просохшие прошлогодние грядки.

— Ах, мать чесная, совсем сгубили животину, — горестно причитая, побежал в огород Митрич.

Следом народ гогочет:

— Сам ты чёрт-дьявол, вырастил сатану.

Смеялись от того, что смешно было глядеть на маленького сердитого человека, катышем катившегося по огороду, отскакивая от каждой кочки. И ещё от того, что наконец посрамили свирепого Бугая и его хозяина, державших в страхе всю деревню.

Вернулись на Игрища, забыли про быка. Вновь мельтешат, крутятся, переходят из рук в руки крашенные яйца. Играет гармонь, пляшут и поют девки. Парни, мужики "причащаются" тут и там. Весело всем! Только Фёдор всё не мог отвести горевшие восторгом глаза от Матрёны, от её погрустневшего, обрамленного цветастым платком лица. Похоже, Дергалёв что-то шепнул ей под шумок нелицеприятное. Веки её глаз были опущены, лишь иногда она поднимала затуманенный печалью взгляд. А когда встречалась со взглядом Фёдора, глаза её в тот миг прояснялись, и он читал в них тихий укор. Она как бы старалась успокоить его, робко просила не смотреть на неё так, не страдать, не мучиться. А Фёдору казалось, она и упрекает его: будто он в том виноват, что стоит она под руку с маленьким, плюгавым, уже изрядно захмелевшим мужичком, а не с ним — таким храбрым и сильным.