Самостоятельные люди. Исландский колокол
Шрифт:
— Давайте бросим несколько форелей в кастрюлю, — сказал гость и взял нож. У него была узкая смуглая рука, чистая, без мозолей, без ссадин; ножом он орудовал умело и мигом очистил несколько форелей; молоки и икру положил в миску, а чищеную рыбу в кастрюлю.
— Прекрасная рыба, — заметил он. — Около четырех фунтов. — И показал форели бабушке. — Отличная рыба.
— Да-да, — ответила старуха. — Может, и так, если кто привык к ней. Нельзя выбирать еду для других по своему вкусу. Я не переношу свежей рыбы, а уж та, что водится в пресной воде, мне и вовсе не по вкусу.
Но гость сказал, что вряд ли от этого может быть сыпь: свежая пища полезна для здоровья.
— Откуда вы? — спросила старуха.
— С юга.
— Так я и думала. Бедняга, — сказала она с тем сочувствием, которое старики обычно проявляют к людям, приехавшим издалека.
Ауста Соуллилья только стояла и смотрела, как гость разделывает форель, какие у него ловкие руки. Движения были скупые и уверенные, все делалось как будто само собой, и в то же время правильно. На щеке, обращенной к Аусте, лежал как будто отблеск улыбки, хотя он не улыбался. Он был очень красив и очень добр. Он положил форели в кастрюлю, наполнив ее до краев, потом попросил у нее сала. Аромат кипящей свежей форели наполнил комнату. Большой это человек. Никто не узнает, о чем Ауста мечтала с тех пор, как он появился в здешних местах.
Гость достал трубку, набил ее и закурил. Распространился медвяный запах таволги, только еще слаще, еще приятнее. В сладком аромате раскрывается целый мир. После ухода гостя этот запах еще долго держался.
— До свидания, — сказал гость и исчез; он закрыл за собой наружную дверь.
Ауста быстро подошла к окну, чтобы посмотреть, как он бежит под дождем в своем широком пальто и зюйдвестке. Нет, такому человеку дождь не страшен. Какая легкая у него походка! Девушка вдруг почувствовала, что у нее закружилась голова и забилось сердце. Она подождала у окна, пока сердце успокоилось.
Теперь только старуха вспомнила, что она хотела спросить гостя об одной вещи, раз он прибыл с юга, но она так одряхлела, что уже ничего не может запомнить.
— А ты, Соула, постыдилась бы — даже не предложила кофе этому бедняге.
Но Ауста Соуллилья не слышала, что ей говорят. Она как-то странно чувствовала себя: с голыми руками, голыми худыми ногами, в старой юбчонке — настоящий урод.
— Птица? — спросил Бьяртур вечером, пренебрежительно глядя на вязку, оставленную гостем. — Никто еще не разжирел от стреляной птицы.
— Не сварить ли ее? — спросила жена.
— Я слыхала, что знатные люди едят птицу, — сказала Халбера.
— Говорят, что французы едят даже лягушек, — сказал Бьяртур.
Он не дотронулся до птицы, но все же, как видно, не сердился на гостя за рыбу и птицу и в следующее воскресенье утром, после завтрака, сказал:
— Принимать от чужих подарки, как нищие, на это вы горазды, а вот послать этому несчастному парню каплю молока в воскресный день — тут уж у вас смекалки не хватает.
Кончилось тем, что Аусту Соуллилью послали с кувшином молока на восточный край пустоши. С ней пошел маленький Нонни. Он умыл лицо, руки и причесался.
Брат и сестра с кувшином молока шли по болоту на восток. Ауста Соуллилья волновалась и не говорила ни слова. Три дня как уже было сухо; еще не совсем распогодилось, но большую часть сена все же успели убрать. Сегодня даже проглянуло солнце. Правда, трава на болоте пожухла и солнечный свет потерял тот нежно-голубой оттенок, в который его окрашивает весна. Ржанки уже собирались стайками; бекас притаился в траве, в одиночестве, будто каясь в грехах прошлой жизни, и вдруг вылетел у Аусты из-под ног, так что она невольно вздрогнула от испуга. Не слышно песен — только звенит песня сердца.
Вокруг палатки было пусто. Брат и сестра остановились в ожидании, смущенные. Они недоумевали: как постучаться в этакое жилье без дверей и даже без косяков? Но наконец набрались храбрости и заглянули в палатку. Приезжий вылез из мешка, мохнатого внутри, и взглянул на них сонными глазами.
— Вы ко мне?
— Нет, — сказала Ауста Соуллилья и, поставив возле палатки кувшин с молоком, схватила брата за руку и побежала.
— Эй, — окликнул он их. — Что мне с ним делать?
— Это молоко, — сказал маленький Нонни на бегу.
— Стойте, — крикнул вдогонку приезжий.
И дети не решились ослушаться, — остановившись, они посмотрели на него пугливо, как зверьки.
— Да подойдите же, — позвал он. Но дети ни за что не осмелились приблизиться; они только стояли и смотрели на него. Человек снял крышку с кувшина, поднес его ко рту и, осторожно отпив маленький глоток, вытер губы рукой и сплюнул.
— Погодите, мы будем есть жаркое, — сказал он.
Дети еще постояли, глядя на него, затем сели рядышком на бугорок, не зная, что могло бы означать «жаркое»; они ждали, что будет дальше. А человек принялся готовить еду возле палатки, босоногий, в штанах и рубашке. Дети следили за ним удивленными глазами.
Он крикнул им, не глядя в их сторону:
— Можете подойти поближе, это не опасно.
Немного погодя, когда он отвернулся, они воспользовались случаем и подошли ближе. Приезжий сказал, что бояться им нечего, они могут войти в палатку, и старался не глядеть в их сторону, чтобы не спугнуть их. Они последовали за ним в палатку — сначала мальчик, а потом девочка; оба прислонились спиной к стояку. Никогда у них еще не было такого приключения. Пахло табаком, фруктами, одеколоном. Ауста следила за движениями коричневых, как кофе со сливками, рук: как они разжигали примус, клали масло на сковородку. Он положил трех выпотрошенных уток, и вскоре аромат жареного мяса смешался с другими запахами. На его мягкой смуглой щеке лежал отблеск улыбки. Ауста была очень рада, что он не смотрит на них.