Самуэль Август из Севедсторпа и Ханна из Хульта
Шрифт:
«Искренне твой С. А. Эрикссон».
В письме, написанном позднее, той же весной, после приезда Ханны в Нэс, он пишет:
«Не могу описать словами, как люблю тебя, я говорить красиво не умею, уж ты прости меня. Не дал мне Господь дара, каковым наградил других. Но когда наши взгляды встречаются, разве не говорят они тогда языком любви? Я уверен, что так оно и есть, а что думаешь ты? Верная любовь живет в спокойной груди. По мне, любовь, которая не бушует сильно, а растет и крепнет спокойно и разумно, лучше той, что пылает огнем».
На это письмо Ханна отвечает:
«Ты желаешь, чтобы я приехала в Нэс и осталась там, спасибо тебе на том! Отвечу тебе, что надеюсь и уповаю на всеведущего Господа на Его святую волю, которой нам должно подчиняться. Правда, твоя верная любовь живет в спокойной груди, и мы с тобой можем понять друг друга без цветистых слов, и коли мне суждено быть рядом с тобой, я желаю стать тебе верным другом. Однако нам надлежит непременно лучше и надежнее узнать друг друга».
Читая эти письма, можно заподозрить, что Ханна прячется за всеведущего Господа, потому что сама точно не знает, чего хочет. Но в то же время она рада тому, что кто-то так сильно любит ее, и дарит Самуэлю Августу одно-другое словечко, которым он живет.
«Все прочее ты и без того поймешь, скажу лишь, что видела тебя нынче ночью во сне и что вспоминаю о тебе, когда выдается свободная минутка, что меня кое-кто выспрашивал о тебе. Желаю, чтобы ты поскорее навестил меня… думай почаще о своей Ханне».
Да, Самуэль Август думал о ней и с радостью навещал ее в Хульте, а когда возвращался домой, Ханна охотно провожала его, шла с ним рядом по дороге, и он был ей за это благодарен:
«Спасибо тебе за то, что ты шла со мной так долго, надеюсь, ты после в этом не раскаялась?»
«И вовсе я не раскаиваюсь в том, что проводила тебя. Вовсе нет! Я не спеша возвращалась домой, погруженная в свои мысли, спешить мне вовсе и не хотелось».
Другим это вовсе ничего не говорит, но мне приятно знать, что та, что позднее стала моей матерью, майским вечером тысяча девятьсот третьего года медленно шла домой, погруженная в свои мысли. Мне лишь хотелось бы знать точно, было ли ей весело и тепло на душе, замечала ли она, какая красота вокруг, слышала ли пение черных дроздов, ведь они всегда поют в Пеларне весенними вечерами, но этого я не узнаю никогда. Но чувствую, что это было так, как мне представляется.
Много времени для мечтаний у Ханны не было. Из писем видно, как много ей приходилось работать. Она сидела и ткала и под стук станка справляла тысячу других работ по дому; по воскресеньям пела в церковном хоре, на праздниках общества Голубой ленты и Общества охотников разносила кофе; когда ее невестка, живущая по соседству, занемогла, ходила за ней и помогала управляться по хозяйству. Не удивительно, что писать письма ей приходилось, как она выражалась, «со скоростью курьерского поезда».
Но и у Самуэля Августа много времени на письма не было. «Однако, — писал он в одном письме, — надо отвозить молоко, до этого я, как всегда, был в хлеву и задавал корм телятам. А в короткое время меж этими делами сижу и пишу письмо тебе, моя ненаглядная».
Он называл ее своей ненаглядной и своей надеждой и отнюдь не верил какому-то заезжему лектору, выражавшему сомнение в том, что существует настоящая любовь. Подобные глупости можно было втемяшить кому угодно в голову, только не Самуэлю Августу. «Каков был бы мир без любви? Для идущего по жизни не быть любимым, не знать самому любви, не уметь любить — все равно что брести по голой пустыне. Нет, мы с тобой будем любить друг друга всем сердцем, чтобы сделать жизнь нашу как можно радостнее».
В том же письме Самуэль Август рассказывает, что он работает на жнейке и что ему нравится это занятие.
«Я сижу и наблюдаю, а машина тем временем идет с грохотом и валит, и жнет миллионы соломинок в день. Можно при этом мечтать о будущем, строить планы, придумать столько, что не уместить и на сотнях страниц, но чаще всего думать о своей ненаглядной, по крайней мере я думаю о ней».
Он по-прежнему возил пастора, но теперь уже другого. Самуэль Август пережил шесть пасторов Нэсе. Иногда он возил и вдову пастора, Ханна пишет в одном письме:
«Если хочешь, можешь приезжать в воскресенье без пасторской вдовы».
Понять ее можно: присутствие пасторской вдовы влюбленным лишь помеха.
Иногда Ханна писала, что они встречаются слишком редко, а одних писем им мало.
«По своей простоте скажу, что хочу, чтобы ты приезжал чаще, а то я иной раз скучаю, когда долго тебя не вижу. Не хотела тебе этого говорить и уже каюсь, что написала, но что написано, то написано. Сам видишь, как легко девушке проболтаться».
Долгою зимою было тоскливо, а зимой тысяча девятьсот четвертого года в Смоланде, видно, было много снега, потому что Ханна писала:
«Знаешь ли ты, что у нас снег идет день и ночь. И ничего нового и интересного в Пеларне нет, так что и писать особо не о чем».
Самуэлю Августу, жившему неподалеку от Виммербю, было, наверное, повеселее. Во всяком случае, он мог ходить на лекции.
«Вчера вечером я был на лекции, рассказывали про Лондон. С интересом послушал про этот большой город».
Первого апреля, год спустя после признания под плакучим ясенем, он опять оказался в городе.
«Вечером первого апреля прошелся я по городу и не мог не поглядеть на тот плакучий ясень возле церкви», — писал он.
— Да, этот плакучий ясень Самуэль Август запомнил на всю жизнь, и каждое первое апреля было для него всегда праздничным, памятным днем.
Снова настало лето, потом пришла новая осень, и Ханне по-прежнему казалось, что они встречаются слишком редко:
«Знаешь, если бы у меня были велосипед и невеста, я бы ездила к ней в десять раз чаще, чем ты ко мне нынешним летом».
Да уж, дела теперь у Самуэля Августа явно шли лучше, однако велосипед этот не «вылез из-под земли». Но и без велосипеда он навещал бы Ханну так часто, как только мог. Но тяжелая работа по будням и постоянные поездки туда-сюда с пастором по воскресеньям оставляли жениху мало времени для встреч с невестой.