Самурайша
Шрифт:
Стюардесса усаживает их в бизнес-классе, приносит шампанское, но Хисако не притрагивается к своему бокалу.
— Могу я выпить твое шампанское? — спрашивает Эрик.
— Второй бокал в девять утра… Твою рассеянность это точно не вылечит!
— Ты тоже не слышала объявлений!
— Я была внизу, в туалете. А вот ты…
А он думал лишь о том, чтобы разбудить Софи, и ходил вокруг телефонной будки, как ребенок вокруг автомата с шоколадками. Эрик предается сладкому раскаянию.
— Твоя рассеянность меня беспокоит, Эрик!
— Я таким родился, родная. Ты же первая начинаешь хохотать, когда со мной случается очередная катастрофа. Не будь я таким рассеянным, не забавлял бы так мою любимую жену. Помнишь, как я приехал на такси на вокзал Монпарнас и четверть часа искал поезд на Лион?
— Не смешно, Эрик.
— Ладно, оставим это. Тогда вспомни, как мы ржали месяц назад, когда я попытался помочь Рейко.
— Вытащил белье из стиральной машины и развесил его. Увы — оно оказалось нестираным.
— Признай, что это было смешно. Хисако не может отрицать, что ее очень часто трогает неуклюжесть Эрика. Она наблюдает за ним уже три года и поражается, как ему удается вечно попадать во всякие истории. У него длинное лицо печального клоуна, проницательный взгляд, высокая угловатая фигура, руки ювелира, фантастическая способность не видеть и не слышать треволнений окружающего мира и сверхчеловеческая собранность за роялем. Вся жизнь Эрика — сплошные парадоксы.
Интуиция Хисако предупреждает ее о какой-то перемене, возможно, даже угрозе. Она всегда считала, что Эрик способен совладать с рассеянностью и не делает этого из кокетства и по лени. Но в последнее время ее муж чувствует себя угнетенным: с ним каждый день что-нибудь случается, словно он совсем утратил контроль. Она боится за Эрика, как мать боится, что ребенок поранится или заблудится.
— Ты должен проконсультироваться с врачом.
Хисако вынесла приговор их беззаботности и способности решать проблемы между делом.
Эрик смотрит в иллюминатор на улепетывающих со взлетной полосы кроликов. Провалы в памяти, помутнение сознания. Уход в себя. Отдаление. Разлука из-за их поездки, такая долгая разлука… Простыни на кровати Софи белые и чистые — в противоположность его темному сознанию, которое очень скоро станет больным, если он не сосредоточится на другой, единственной, лучшей части себя самого.
Он заставляет себя повернуться к женщине, которая слишком хорошо его знает, чтобы не догадаться о предательстве. Она заставит его признаться, он сдастся и почувствует облегчение и обновление. Ложь — это рак, который нужно вовремя начать лечить.
Темная помада, подведенные черным карандашом глаза смущают Эрика. Да, она красива. И знает это. Схватка началась, а Эрику хочется сказать Хисако, что она уже победила.
— Итак?
— Что — итак?
— Ты успел забыть то, что я только что сказала! Пообещай, что мы отправимся к врачу, как только вернемся в Париж.
Их возвращение после отсутствия. Три года она не покидает его ни днем ни ночью, но ничего не заметила. Он обещает, снова ищет взглядом кроликов, но земля уже далеко. Сидящая рядом с Эриком женщина с накрашенным лицом гладит его по руке. Он один.
В Венеции они не увидели ничего, кроме театра Малибран и фасада Ла Салюте из окна номера палаццо Бауэр. В Риме у них было так мало времени, что они не покидали виллу Медичи и даже не погуляли по ее садам. Они не посмотрели ни Флоренцию, ни Сиенну, им пришлось поверить на слово Мосли, обещавшему, что они будут играть в красивейших городах Италии. Их надежды не будут обмануты, ведь это деловая поездка, а дела идут прекрасно. На концертах аншлаги, критики поют осанну, один из крупнейших итальянских агентов хочет представлять их интересы. Они не увидятся с отцом Эрика, у них не будет времени даже на разговоры друг с другом, каждый вечер после концерта им придется есть холодный ужин в единственном открытом ресторане города. В гостиницу они будут возвращаться вымотанными, полуголодными, и сны у каждого будут свои, обособленные от другого. Он один. И она одна.
Чемоданы, такси, поезд, самолет, снова пора в дорогу, нужно приручать новый инструмент, приспосабливаться к акустике нового зала. Хисако иногда — очень редко — говорит себе, что она не о такой жизни мечтала. А вот Эрик запрещает себе думать. Он делает то, что должен, получает гонорары, забывает в круговерти дел о белых простынях Софи.
На обратном пути, в самолете, обоих одолевают сомнения.
— Мы превратились в рабочих лошадок. Играем, собираем вещи, получаем гонорар. Твое платье интересует публику больше нашей музыки. Никогда не знаешь, почему зал аплодирует — то ли благодарят за исполнение, то ли за то, что все закончилось. Боже, Хисако, неужели мы проведем так всю свою жизнь?
— Нужно просто давать меньше концертов.
— Ты знаешь, каковы люди! Начнем отказываться от концертов, и очень скоро нас вообще перестанут приглашать.
— Значит, нужно принять свою участь и видеть только хорошие стороны жизни.
Эрик пожимает плечами и отворачивается к иллюминатору. Она не попалась в ловушку. Тревога, о которой он говорил, это тревога Хисако: ей безразличны деньги и слава, она никогда не пожертвует ради них музыкой. Эрик прекрасно знает — когда они садятся за инструмент, обстоятельства мало влияют на манеру их игры, но он попытался поставить под сомнение эту очевидную истину, чтобы завязать спор и спровоцировать кризис. Попытка провалилась.
Самолет летит над массивом Монблана. Каждая минута приближает необходимость принять решение — звонить Софи или не звонить. Хисако — единственный человек, с которым Эрик советуется. Впервые в жизни она — последняя, кому он может довериться.
— И все-таки гастроли были удачные, — с вымученным энтузиазмом констатирует Хисако. — Я буду рада побыть дома несколько недель. Мы наконец-то сможем поработать над новыми вещами!
— Боже, Хисако, ты мне напомнила… — Эрик начинает шарить по карманам. — Я отдал тебе утром ключи от квартиры, чтобы ты положила их в сумочку?
— Ничего подобного!
— Ну, тогда… Ты меня возненавидишь, но я забыл их в гостинице.
— Видишь, я права, — вздыхает Хисако. — Ты должен сходить к врачу.
— Это все, что ты можешь сказать?
— Прости, Эрик, но твое здоровье интересует меня больше каких-то дурацких ключей.
Хисако обнимает Эрика, кладет голову ему на грудь. Она любит его еще сильнее с тех пор, как начались проблемы со здоровьем. А вдруг у него та самая — страшная — болезнь?
(Из суеверия она никогда не произносит ее название даже мысленно.) Хисако прячет лицо, чтобы Эрик не заметил, как она обеспокоена. Он прижимает жену к себе, утыкается носом в ее волосы. Они похожи на коал. Их сердца бьются рядом, они одинаково встревожены — но по разным причинам. Свободной рукой Эрик пытается осуществить опасную операцию — бесшумно достать ключи из кармана и засунуть их под кресло. Абсанс — вот что скажет врач.