Самурайша
Шрифт:
— Ты попросишь его прятаться? Девятилетнего ребенка? Ты спятил, Эрик!
— Я изображаю больного перед женой, чтобы выгадать время для сына. Ты вроде бы никогда не возражала?
Софи захлопывает крышку пианино, но не поднимает глаз, чтобы не взорваться. Эрик ей сейчас неприятен — строит из себя жертву, смотрит взглядом страдальца и… врет. Если бы Софи не возвела в принцип свою ненависть к Хисако, пожалела бы ее как женщина женщину. Они соблюдают правила игры, навязанные им этим тираном, они так любят этого придурка, что принимают то, что принять невозможно. До каких пор они будут все это терпеть? Ведь есть еще Тео — ребенок, защищенный страхами взрослых, приученный никогда не задавать вопросов.
Тео просовывает в дверь кудрявую голову:
— Эрик!
Радость, идущая от сердца, объятия и поцелуи.
— Здесь отвратно, верно?
— Да что ты, малыш, здесь отлично. Покажешь мне свою комнату?
Эрик бросает взгляд на балкон их с Хисако квартиры. Он знает, что она там, хоть и не видит ее. Сам он одинаково не любит солнце и садовые работы и больше никогда не появится среди растений в горшках. Тео не должен знать. Ради его же блага.
Глава 27
1963
Его мать убегает сразу после обеда, сославшись на множество дел, которые так умело придумывают для себя праздные женщины. Совесть ее чиста: маленькому мальчику полезно побыть наедине с отцом. «Пообщаться по-мужски» — так она это называет. Семилетнему мальчику фраза «пообщаться по-мужски» обещает приключение, и он ждет четвергов с радостным нетерпением. Времени у них мало, а желаний у мальчика слишком много. Он просто не успевает завоевать сердце отца, и тот едва на него смотрит.
— Ну, малыш, что нового в жизни?
Милан всегда задает один и тот же вопрос, но Эрик никогда на него не отвечает. Не отвечает, потому что слишком много всего накопилось. Сын понимает, что разочаровывает отца, но тот уже задает следующий вопрос:
— Чем хочешь сегодня заняться? Мальчик задумывается. Он бы съездил в Африку посмотреть на тигров — вдвоем с отцом, но он же не идиот, чтобы так отвечать! Мечта о тиграх остается его тайной. Он не предлагает пойти в городской парк, потому что не любит оставаться один на горке, видя, как отец смотрит на часы. Вот он и отвечает «не знаю», а Милан пожимает плечами и говорит, что тогда они могут пойти к нему в мастерскую. Это подается как великая милость, принимается как подарок, и они устраиваются в пыльной, пропахшей красками тишине.
Милан дает мальчику бумагу и карандаши («Держи, недотепа!»), но Эрик почти никогда не рисует, его внимание приковано к работе отца. Кисть касается огромного, как театральный задник, холста, и на нем загораются цвета. Отец так уверен в себе, так мастеровит, что сын чувствует себя рядом с ним ничтожеством. Да он и не знает, что рисовать. Не зря Милан то и дело повторяет: «Да уж, художником тебе точно не быть!»
В тот четверг его мать ушла раньше обычного, его отец задал два привычных вопроса, он дал на них два привычных НЕответа. Дождь барабанил по грязной стеклянной крыше мастерской, но внутри появилось кое-что новое. Среди подрамников стояло пианино.
— Один клиент предложил его в счет уплаты за картину. Я подумал о тебе и согласился.
Эта вещь — выше его ростом, с золочеными подсвечниками — его собственность? Эрик онемел. Отец впервые ему что-то дарит. У него полно игрушек и книг, но их всегда покупает Флоранс.
Подарок отца! Старый ящик с крышкой, из-под которой выглядывают пожелтевшие зубы клавиш вперемешку с черными пальцами, принадлежит лично ему. Отец заботится о нем! Эрику хочется сказать Милану спасибо, но тот уже вернулся к холсту — он пишет мадонну со вспоротым животом и глазами Флоранс.
Эрик садится за пианино с тайной надеждой, что нашел наконец свое место в мастерской отца.
— Можешь поиграть. Мне не помешает. Эрик наугад трогает тускло блестящую клавишу. Раздается тихий надтреснутый звук, но Милан вроде не раздражается. И мальчик продолжает старательно исследовать клавиатуру, обнаруживает ноты, повторяющиеся в разных регистрах и служащие ориентиром для черных клавиш. Осмелев, он нажимает на несколько клавиш одновременно, кривится, услышав диссонанс, терпеливо ищет благозвучные сочетания.
Случай дарит ему идеальный аккорд — до-ми-соль; он вслушивается — долго, до последнего мига звучания.
— Папа, послушай!
— Неплохо, парень. Возможно, мы еще сделаем из тебя что-нибудь путное. Хочешь учиться музыке?
— Не знаю.
— Ты никогда ничего не знаешь! Не хочешь узнать, чтобы я смог наконец тобой гордиться?
О да, этого он хочет, об этом он мечтает. С того дня он стал реже думать о тиграх в Африке. Предпочел протискиваться в приоткрывшуюся дверь отцовского сердца.
Прошло тридцать три года, и теперь он подозревает, что Тео начал заниматься музыкой, руководствуясь тем же самым — порочным — посылом. Они сидят в сырой гостиной дома Флоранс. Его единственное наследство, если не считать нескольких бон на предъявителя. Крыша протекает, ставни покосились, но Хисако терпеть не может зеленую французскую деревню, и Эрик решил ничего не ремонтировать.
Он мог тогда продать дом, но не стал этого делать, за что сегодня благодарит небеса. Они живут здесь четыре дня, как в бомбоубежище. Ни соседей вокруг, ни телефона. Хисако даже адреса не знает.
Вызывать Софи с Тео к себе за границу стало опасно. Хисако могла столкнуться с ними в Париже и наверняка удивилась бы, увидев знакомые лица в Милане или Нью-Йорке. Он больше не может отсутствовать по три часа кряду, хоть и научился мастерски симулировать провалы в памяти.
Тео страдает над «Детским маршем» Прокофьева. Он не чувствует ни ритма пьесы, ни ее прелестно диссонирующих гармоний. Он не музыкален, но очень старается, чтобы угодить Эрику — эту важную миссию доверила ему мать.
— Слишком трудно! — Тео вскакивает.