Самые страшные войска
Шрифт:
— Да все говорят! — И бросил Леша трубку.
Заржали мы, довольные. Старая армейская хохма, но с успехом исполняется вновь и вновь.
Пошли играть дальше. Игра, видимо, уже надоела, потому что стали жульничать и спорить. Спор перешел в легкую потасовку на подушках. Сильным броском Леша метнул подушку в Яшу, попав тому в поясницу. На ветхих от многократных стирок больничных кальсонах оторвалась пуговица на поясе, и кальсоны свалились. Не обратив на это внимание в пылу борьбы, Яша схватил упавшую подушку и широко замахнулся ею, чтобы метнуть ее обратно. В этот момент открылась дверь,
— Кто сейчас звонил дежурному? — завопила медсестра.
— Не знаем, — говорим мы с честными глазами.
— Не звездите, с коммутатора сказали, что звонок был из нашего отделения. Ну завтра вам главврач отделения выдаст!
А назавтра нас всех устроили на хозработы. Трудотерапия, понимаешь. Но мы и тут хорошо устроились. Я попал с Лешей на продсклад, оборзели настолько, что обедали прямо на кухне. Продукты у нас всегда водились. Яша с пожарным попали на подсобное хозяйство госпиталя. Поясняю: они имели свободный выход в город, а значит, и в винно-водочный магазин. От така фигня, малята.
Как слово наше отзовется
Май 1981 года. Военный госпиталь в г. Кандалакша
Как известно, в армии матом не ругаются, в армии матом разговаривают. Я безошибочно узнаю уволившихся из армии по их специфическому лексикону, где цензурные — только предлоги.
Итак, я лежал в госпитале в Кандалакше, в отделении нейрохирургии. Врач сказал мне, чтобы я сходил в рентгеновскую лабораторию, сделал снимок. Пошел по указанному адресу. В дверях лаборатории стояли две молоденькие медсестры и о чем-то увлеченно болтали. Я подошел к ним и хотел вежливо попросить, чтобы дали мне пройти. Вот с этим-то, с вежливостью, и вышла заминка. Как же это разговаривать нужно с девушками? Ясно, матом нельзя. А как? Мысленно я построил несколько безматерных языковых конструкций, но самая пристойная фраза звучала так: «Вы че, обалдели, в атаке?» Не годится. Главное, матом нельзя, твердил я себе. Девушки наконец заметили, что перед ними стоит боец в госпитальной пижаме и смущенно переминается.
— Ну что ты уставился на меня, родной? — сказала та из них, что побойчей. — Влюбился, что ли?
И тут я сразу, без задержки, одним духом выпалил:
— Что ты мне улыбки валишь, сушина, они мне ни в подсаде, ни в завале не нужны! Чахни тут из-за вас, как умирающий лебедь. Продерни, а то щас твои сучки зачокерую!
Девушки так обалдели, что расступились предо мной.
Одна из них спросила другую:
— Это он по-каковски?
— Не знаю, вроде феня, но не блатная, это точно.
Я прошел мимо них с чувством глубокого удовлетворения и, обернувшись, добавил:
— Раскинули тут комля на волоке, честному грабарю протрелевать негде!
«Главное, без мата обошелся», — подумал я и, довольный собой, пошел дальше.
О субординации, или «западло!»
Лето 1981 года, военный госпиталь в г. Кандалакша
Как-то наш начальник отделения, главврач-майор, попросил меня и еще одного бойца отнести на носилках прапорщика из офицерской палаты (он не вставал) на физиопроцедуры. Ну и обратно в палату после процедур, само собой.
Мы взяли у сестры-хозяйки носилки и вошли в офицерскую палату за прапорщиком. Он был бортмехаником вертолета, их вертолет горел, падал, этот прапор был обожжен, повредил позвоночник, потому и не вставал.
Когда я вошел в офицерскую палату, в нос мне ударил резкий запах мочи и говна. Может, почудилось мне? Смотрю, второй солдат, что со мной пришел, тоже нос наморщил. Значит, не почудилось. А в той же палате находились и другие офицеры как ни в чем не бывало, словно не замечали. Некоторые при этом спокойно жрали домашние харчи, что им жены принесли. У них что, носы позакладывало? Как можно находиться в такой палате, да еще есть при этом?
Уже когда мы принесли того прапорщика после процедур обратно, я спросил его:
— У вас что, утка не вынесена?
Он кивнул головой. Во дела! У нас в палате тоже есть лежачие больные, но их посуда с фекалиями выносится немедленно, минуты не стоит, а палата тут же проветривается. Причем этих лежачих строго предупредили, что если они оправятся ночью, то чтоб сразу будили кого-нибудь из нас. Чтоб не воняло всю ночь.
Я тут же вытащил переполненную утку из-под его койки-каталки, унес в сортир, ершиком тщательно вымыл с хлоркой, потом водой с мылом и принес обратно в палату.
— Скажите, — спросил я прапорщика, — а что, посуду вашу совсем не выносят?
— Выносят — раз в сутки. В пять утра приходит санитарка, убирает палату и выносит утку.
Точно, вспомнил я. К нам по утрам она тоже приходит убирать, только выносить за лежачими ей не приходится — в нашей палате всегда все вынесено.
— Скажите, — еще раз спросил я раненого бортмеханика, — а почему ваши товарищи по палате не выносят за вами? Ведь дышать же нечем, им самим не противно?
— Эх, воин… — вздохнул прапорщик. — Ты же военный, а не понимаешь: ну как это лейтенант или даже целый капитан будет выносить парашу за прапорщиком?
«Ах, вот оно что, — подумал я. — Западло им, значит». Я рассказал об этом ребятам из своей палаты. Их мнение было единодушным: «Это не офицеры, это скоты!»
А Виталий из Ленинграда, который угодил на госпитальную койку с острым радикулитом как раз за день до дембеля, философски заметил:
— Ну, одно другого не исключает. Мы рассказали потом о вони в палате прапорщика главврачу отделения, офицеры той палаты были им жестоко вздрючены (крик был слышен на всех пяти этажах). С тех пор утка из-под парализованного прапорщика выносилась ими немедленно.
Уже много лет спустя, во время работы в начале 90-х в Эрмитаже, я прочитал в музейной брошюре, что во время Первой мировой войны в дворцовых залах (тогда это был Зимний дворец, резиденция российских императоров, а Эрмитажем называлась лишь часть дворца) размещался военный госпиталь для солдат и офицеров. И дочери российского царя работали сестрами милосердия в этом госпитале (есть фото в брошюре), ухаживали за ранеными, выносили их утки. И не западло им было.