Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой
Шрифт:
– Ну, маленький Ляй? Как прошел день пути?
– Чжу Хаи! – я не могу поверить своим глазам и ушам. – Что ты тут делаешь?
– Гучэн, мой друг, Гучэн! – Он смеется и укоризненно крутит телефоном у меня перед глазами. – Ты написал с ошибкой, не заметил?
Китайский язык может превратиться в турецкий: у него в коллекции примерно пятьсот одна тысяча иероглифов, которые делятся всего на несколько сотен слогов. То есть несколько сотен иероглифов произносятся одинаково, к тому же надо еще учитывать различную высоту тонов. Причем многие слоги, которые на самом
Я написал в сообщении название поселения Гучэн, а точнее, использовал иероглиф «Гу», то есть «крепкий», и «чэн», то есть «стена». По неопытности я перепутал «Гу» с другим иероглифом, который звучит похоже, и из названия «Крепкая стена» получилось «Старая стена». Но Чжу Хаи все-таки доволен.
– Ты разве не знаешь места под названием «Старая стена», которое упоминалось в «Троецарствии»? Там, где встретились герои из Персиковой рощи после проигранной битвы? Ну как я мог не вернуться, когда ты мне прислал такое!
– Фондю и колу! – радостно заказывает он. Теперь мы сидим в пустом ресторанчике, пар от ароматного бурлящего отвара поднимается над столом и влагой оседает на окнах.
Я рассказываю о впечатлениях последних дней. Моему другу приходится по вкусу история про деревню, где никто не хотел впускать меня в дом.
– Ты не подумал, что тебя могут просто бояться? – спрашивает он и хохочет так громко, что бабушка, нарезающая овощи в уголке, удивленно поднимает голову и смотрит на нас.
– Только представь себе: в дверях возникает чужак гигантских размеров и заявляет, что ему нужно войти в твой дом, чтобы что-то там сделать со своим фотоаппаратом! – Чжу Хаи переводит дыхание, и тут я тоже начинаю смеяться.
– Эти бедняки никогда в жизни, наверное, не видели иностранца, а тут ты со своим огромным рюкзаком!
Когда мы оба отсмеялись, я спрашиваю Чжу Хаи, из какой части Китая родом его семья.
– Мой папа родился в Шанхае, – говорит он, погружая пару кусочков мяса ягненка в горшок с кипящим отваром чили, – после корейской войны его в качестве солдата направили в Синьцзян, чтобы он помогал строить там новые города.
Я представляю себе, как отвоевавшего юношу, похожего на моего друга, привозят на армейском грузовике в пыльную пустыню Гоби.
Этот новый дом, песчаные бури и чужеродное население, это место, где он оказался поневоле, после войны наверняка кажутся ему совсем неплохими. И все же по ночам юношу мучает тоска, и он часто вздыхает, вспоминая о своей родине, миллионном мегаполисе в дельте великой и долгой реки, который благодаря своим бульварам и запутанным переулкам, табачным лавкам и театру называют Восточным Парижем.
– Жизнь тогда была трудной, – продолжает Чжу Хаи, – во времена Культурной революции мой отец часто уходил в горы охотиться на дичь, этого требовали его начальники. На войне он был снайпером, а долгие походы в лес дарили возможность избежать постоянных политических расследований и допросов.
– Вы тогда уже родились?
– Да, он познакомился с моей мамой в Синьцзян. Ее направили
– Правда, как сын я разочаровал родителей, – замечает он с ухмылкой.
– И почему же?
– Ну, я даже не получил аттестат зрелости.
Я лишился дара речи: этот Чжу Хаи, который так любит красиво рассказывать истории из китайской истории, не справился со школьной программой?
– Я просто был ленивым. Как-то меня застукали за списыванием и выгнали из школы. Это было горе для всей семьи!
Следующие десять лет он провел на хлопковой фабрике, где ежедневно прокатывал ткани, складывал и разрезал. Тогда он читал только комиксы, но вскоре его заинтересовала философия и история. Он полюбил книги.
В двадцать восемь он бросил работу, купил билет на поезд в Южный Китай, собираясь устроиться в крупном городе Гуанчжоу представителем фирмы, продающей рабочую одежду.
– И это было нелегко, – смеется он, – на тот момент я никого там не знал.
Первый год он просуществовал в комнатке с окнами, затянутыми полиэтиленом. Компанию ему составили пятеро других людей и пара сотен тараканов. Иногда денег было настолько мало, что ему приходилось искать что-нибудь съедобное на рынке в овощных отбросах.
– Пожалуй, это был самый главный в моей жизни опыт. – Он выуживает листок салата из горшка и несколько секунд пристально его рассматривает. – Потом я начал наконец зарабатывать неплохие деньги. Но уже через несколько лет на юге я понял, что хочу на родину.
Все свои накопления он вложил в студию корейских боевых искусств, которую открыл в городе, помнящем руки отца.
– Я вообще ничего не смыслил в тхеквондо! Я нанимал тренеров, они давали уроки, но потом, когда дела пошли в гору, они стали требовать больше денег. А я, к сожалению, не мог им столько платить.
И снова Чжу Хаи стоял перед выбором: бросить или продолжать? Он сам уже давно интересовался боевыми искусствами и по вечерам отрабатывал перед зеркалом движения. И теперь, когда ему надо было решать – закрывать студию или самому попытаться стать тренером, он понял, что нужно делать. Он исколесил весь Китай на велосипеде, заходил в студии и к мастерам, заканчивал курсы, посещал семинары и получил наконец диплом тренера. В свои тридцать четыре года он стал самым старшим выпускником своего класса.
На истекающих кровью ногах
На следующее утро в комнате стоит такая холодрыга, что наше дыхание маленькими облачками разлетается по воздуху. Мы чистим зубы во дворе и как сумасшедшие хлопаем в ладоши. Они совсем красные от ледяной воды. Чжу Хаи ухмыляется:
– Ну что, маленький Ляй, сегодня дойдем до Баодина?
– Тридцать пять километров! Это мне не под силу! – жалобно протестую я. У меня в голове возникает свод правил, которые я сам составил для моего путешествия, и одно из них: каждый метр должен быть пройден пешком.