Самый красивый конь
Шрифт:
— Ох, — обрадовался он. — Наконец-то, Петр Григорьевич. А мы уж прямо не знаем, что и делать…
— Ложится? Панама удивился, как изменился голос доктора, стал жестким и деловым.
— Венчики распухли! Стоять не может. Опой, наверно…
— Посмотрим. Температура?
— Высокая.
— Ну это естественно, естественно… Панама еле поспевал за ними. Прошли двор, где были навалены какие-то пестро раскрашенные шлагбаумы, кубы, полосатые шесты, стойки. По двору задумчиво бродил маленький шелудивый ослик. Панама никогда живого ослика не видел, но останавливаться было некогда. Они поднялись по мосткам и оказались в полумраке конюшни.
— В деннике? — спросил врач. — Ложится? В глубине денника, над открытой дверью которого была табличка „Конус“. Чистокровный верховой жеребец.1968 г.р.», на полу, неестественно завалясь, лежал огромный конь. Панама видел, как тяжело у него ходят бока.
— Дежурную лампу! — сказал врач. — И давайте его на растяжках в коридор. Все зашевелились. Появился яркий прожектор. И Панама увидел, что у головы коня на корточках сидит Борис Степанович, бледный, с трясущимися губами. Одной рукой он поддерживает коню голову, а другой часто-часто гладит его по челке, по глазам.
— Подымай, подымай, теперь осторожно выводи! Длинно и жалобно застонав, конь тяжело поднялся. И, оседая на задние ноги, ступая передними словно на иглы, вышел. Его привязали так, чтобы он стоял посреди коридора и к нему можно было подойти с любой стороны.
— Счас, милый, счас, золотой. Потерпи, мой хороший, — приговаривал Борис Степанович, и все: и конюхи в ватниках, и дежурный мальчишка, и седоусый худой старик в белых штанах и красном пиджаке — поглаживали коня, поддерживали, приговаривали ласковые слова.
— Ах ты, Конус, Конус… — вздохнул старик, — конь-то какой. Этому коню цены нет. Вон глаз какой породный! Панама глянул. Глаз у коня был глубокого темно-фиолетового цвета, а когда он поворачивал голову, глаз вдруг становился на просвет солнечно-янтарным. Конус постоял, постоял и, вдруг качнувшись, повалился на пол, голова на растяжках оскалилась, показались огромные, как клавиши, зубы, а шея вытянулась, будто резиновая…
— Держи, держи, ребята… Боря, возьми губу, не отпускай. Ну-ка, Конус, мальчик ты наш милый, вставай, вставай, дорогой, надо встать… Вставай, голубчик… Жеребца снова подняли. Доктор присел на корточки и дотронулся до ноги над копытом. Конус вздрогнул и застонал.
— Что, доктор, опой? — тревожно спросил Борис Степанович.
— Откуда опой? Откуда ему быть? — заговорил небритый конюх. — Я его вчера два часа выводил. Что ж я, не знаю дела? Я с пяти лет при конюшне. Еще у Пашкова служил.
— Такое может быть и не оттого, что напоили после езды… — задумчиво сказал доктор. — Корм, скажем, тяжеловат, вот сердце все кровь к ногам гонит… — Вон как живот вздут. Но тут еще что-то. Тут еще какая-то инфекция сидит. Ну-ка сделаем для начала вот такой укольчик. — Он раскрыл чемоданчик, вынул блестящий шприц, звякнул ампулой. — Боря, закрути! Борис Степанович своей длинной жилистой рукой скрутил коню губу, и конь мелко задрожал.
— Спокойно! — И резко, как нож, шприц воткнулся в круп. — Ну вот и все, вот и все… Теперь немножко переждем, чуть кровь пустим, чтобы затек с ног снять. А завтра массаж, массаж, если только не будет температуры. Борис Степаныч, ты тут ночевать будешь?
— Да, да, — закивал тот. — Куда ж я. Тут буду, конечно.
— Ежли что ночью, сразу звони, пока не разбудишь.
— Вроде падает температура? — Конюх дотронулся до коня. — А?
— Рано еще… Панама тоже коснулся лошади. Шкура была сухой и горячей. Когда они вышли во двор, уже темнело. Борис Степанович проводил их до проходной.
— Значит, рацион питания надо пересмотреть. Да, Боря, не везет тебе: третий год перед самыми соревнованиями свистопляска какая-то получается. То Агностик у тебя пал, то у Готлиба такая засечка [1] страшная, а вот теперь Конус…
— Невезучий я, — ответил Борис Степанович. — Еще сегодня все так удачно. Вы быстро приехали.
— Это вот кого благодари! — Петр Григорьевич положил руку Панаме на голову. — Ты бы знал, как он в институт проник — целый детектив… А какую он нам речь закатил! Такое, брат, в кино не покажут.
1
Засечка — рана на ноге лошади. Некоторые кони во время езды, особенно быстрой, бьют сами себя копытами по ногам. Про такого коня говорят, что он «засекается». Конь с большой засечкой в состязаниях выступать не может.
— Спасибо, Игорек! — сказал Борис Степанович. — Я тут замотался, совсем про тебя забыл. Извини. А ведь ты небось и уроков не готовил, и есть хочешь, и дома волнуются?
— Борис Степанович, — сказал Панама, — можно, я завтра сюда приду?
Глава седьмая. «ЕСТЬ У НЕГО ЗАЩИТНИК!»
Рядом с пионерской комнатой была маленькая каморка, где хранились барабаны, горны, отрядные флажки и другие полезные вещи, которые назывались звучно и непонятно — «пионерская символика». Машу Уголькову попросили нашить на отрядные флажки номера и буквы, там, где они оторвались. В каморке было уютно. Пахло краской, из застекленного шкафа весело сияли кубки — школьные призы, косяками свисали вымпелы. Маша работала быстро, а мысли текли плавно, как бы сами собой. Она вспоминала вчерашнюю телепередачу и одновременно мечтала о том, как они в воскресенье пойдут с папой в театр.
— …Пономарев, — вдруг услышала она знакомую фамилию. Маша заглянула в приоткрытую дверь. В пионерской комнате за столом сидели старшая пионервожатая и Васька Мослов.
— А ты заставь его быть активным! — говорила пионервожатая. — Что-то, извини меня, Вася, мне не очень верится, чтобы Пономарев был таким ужасным, как ты говоришь…
— Честное слово! Карикатуры рисует, уроки прогуливает…
— А ты проводил с ним индивидуальную работу?
— Какая там работа! Он со мной и разговаривать-то не желает! Я считаю, его поведение надо на совете дружины обсудить.
— Ну, так сразу и обсудить! Нет, Вася, нужно сначала с человеком ну хотя бы поговорить. А еще лучше знаешь что: поручи ему какое-нибудь дело…
— Да завалит он любое дело!
— Вот тогда и поговорим. А друзья у него есть? Может быть, на него через друзей повлиять?
— Он со Столбовым дружит, но этот тоже человек ненадежный… Я считаю так: поручим ему дело, а если он откажется или провалит, тогда обсудим его на совете отряда. И пусть Столбов как человек, который его лучше других знает, это обсуждение и проведет! Если и после этого Пономарев не исправится и не откажется от своих делишек, тогда уж вплоть до исключения…