Самый темный вечер в году
Шрифт:
Глава 46
Они завернули в «Ин-и-Аут»[26] за чизбургерами, картофелем-фри и газировкой, поели на ходу, заткнув бумажные салфетки за воротник рубашек, положив другие салфетки на колени.
Сунув голову между сидений, облизывая губы, прежде чем с них начинала капать слюна, Никки уговорила Эми дать ей три кусочка бургера и четыре картофельных ломтика. А потом, после решительного «Это все, хватит» — послушно убрала голову и устроилась за спинкой сиденья Эми.
У каждой дороги есть своя романтика, особенно ночью, и путешественникам обычно нравится есть на ходу. Когда ты в пути, возникает иллюзия безопасности, ощущение, что посланцы Судьбы не могут тебя найти, стоят на пороге того дома, откуда ты только что ушел, стучатся, чтобы сообщить тебе о резкой перемене в твоей жизни, а ты уже на колесах, и потому ничего узнать не можешь.
Вот это ложное, но успокаивающее ощущение, что тебе ничего не грозит, вкупе с сытостью, вызванной вкусной, но далеко не самой полезной для здоровья пищей и побудили Эми еще больше приоткрыть завесу над своим прошлым.
— Я рассказывала тебе, как меня оставили в приюте и потом удочерили, — заговорила Эми, едва они поели, и она засунула смятые салфетки в пакет из «Ин-и-Аута», — о бетономешалке и о возвращении в приют… но никогда — о моей первой собаке.
После автомобильной аварии, в которой погибли приемные родители Эми, ее вернули в приют «Mater Misericordia». Девочка больше молчала, чем говорила, что тревожило монахинь, так же, как и ее желание держаться подальше от остальных детей. Если раньше Эми постоянно улыбалась, то теперь практически всегда оставалась мрачной и подавленной.
Однажды, во второй половине солнечного октябрьского дня, через месяц после ее возвращения в приют, Эми одна ушла на край двора для игр, самый дальний от церкви, аббатства, школы, общежития, других зданий, которые находились на территории приюта. Двор для игр располагался на возвышении, и от его края начинался пологий луг, сбегающий в долину, к городку, реке, шоссе.
Эми села на выкошенную зеленую траву, в тени раскидистых дубов. Индейское лето уже закончилось, и высокая трава на лугу, засыхая, из зеленой стала золотистой.
По утрам тени дубов уходили вниз по склону, с приближением полудня, наоборот, поднимались, к вечеру к вершине начинали тянуться тени тех деревьев, что росли внизу.
И вот в этих тенях юная Эми уловила движение чего-то золотистого. Потом это золотистое двинулось вверх по склону, пятно красного золота на бледно-золотом фоне травы. Когда Эми поняла, что это собака, она поднялась на колени, когда увидела, что собака хромает, — на ноги.
В те дни она еще не общалась с собаками, и животное, естественно, вызвало у нее страх. Но собака хромала, практически не наступая на заднюю левую лапу, так что страх Эми тут же уступил место сочувствию, которое побудило девочку остаться на месте.
Действительно, собаку можно было только пожалеть. Шерсть свалялась. Потемнела от грязи, словно животное то ли бросили, то ли скверно с ним обращались. Однако, подойдя к девочке, уставшая, ослабевшая, страдающая от боли собака улыбнулась.
Эми тогда не знала, что это золотистый ретривер, не знала, что поклонники этой породы называют это выражение собачьей морды золотой улыбкой, и такой улыбки нет ни у какой другой породы собак.
Когда Эми протянула руку к ретриверу, собака не зарычала, не подалась назад или в сторону, а шагнула к девочке и лизнула ее пальчики, словно благодарно их поцеловала.
Пройдя половину игровой площадки, ведя с собой четвероногую находку, Эми наткнулась на сестру Ангелику, а уж потом со всех концов двора к ним сбежались другие дети, чтобы посмотреть на раненую собаку, которую Эми Харкинсон спасла, приведя с луга.
Сестра Агнес-Мария, которая ведала лазаретом аббатства, прибыла с аптечкой первой помощи. Она нашла шип, который вонзился в одну из подушечек на задней левой лапе собаки, вытащила его, смазала ранку мазью с антибиотиком.
Собака была грязная, блохастая, исхудалая, но дети как-то сразу единогласно решили, что она должна стать талисманом приюта и остаться здесь жить.
У приюта «Misericordia» никогда не было живого талисмана, и сестры не знали, хорошая ли это идея. И потом, будучи монахинями, то есть женщинами ответственными, они собирались найти хозяина собаки, пусть на ней и не было ошейника.
Заверив детей, что ретривера не отдадут в собачий приют, где могли усыпить, если б у него не нашелся хозяин, сестра Ангелика отправила всех на обед в столовую.
Эми осталась, пошла следом за сестрами Ангеликой и Клер-Мэри, которые, смастерив из веревки поводок, повели свою новую подопечную к бетонной площадке у прачечной, позади здания столовой. Там дали собаке воды и стали думать, как ее искупать.
Сестра Клер-Мэри, заметив Эми, напомнила, что ей велено идти обедать. С неохотой Эми ретировалась.
Собака никак не отреагировала на уход детей, но начала скулить, едва Эми развернулась и зашагала к двери в столовую. Всякий раз, когда девочка оглядывалась, собака смотрела на нее. Подняв голову, навострив уши. Эми слышала скулеж даже после того, как завернула за угол здания.
Она только начала есть, когда в столовую вошла сестра Хасинта (за пронзительный голос дети прозвали ее сестра Мышь) и увела на бетонную площадку.
После ухода Эми собака не прекращала скулить. Монахини много лет работали с сиротами и знали все их уловки, так что разжалобить их было непросто Но собачьего скулежа они не выдержали.
По прибытии Эми собака сразу успокоилась, улыбнулась и завиляла хвостом.
В сумерки и вечером несколько сестер занимались собакой, выстригали свалявшуюся шерсть там, где не могли расчесать, дважды вымыли с шампунем, еще раз — с раствором, убивающим блох, за которым отец Лeo срочно съездил в городок.