Самый темный вечер в году
Шрифт:
Цель он преследовал одну: уничтожить все, что могло, в случае исчезновения Маккарти, привести полицию к Ванессе.
В кабинете и спальне Билли также искал дневник. Хотя и не рассчитывал, что найдет.
У Билли Пилгрима было свое мнение насчет дневников, точно так же, как насчет литературы, интерьера и идеального отпуска.
Женщины гораздо чаще мужчин полагали, что их жизнь достаточно значима и требует ежедневного описания. И по большей части речь в этих дневниках шла не о том, как Бог-ведет-меня-по-удивительному-пути. Нет, за значимость принималось сентиментальное я-такая-растакая-но-всем-плевать. К тридцати годам женщины обычно переставали вести дневник, потому что к тому времени больше не хотели размышлять о смысле жизни. Смысл этот уже до смерти их пугал.
Конечно же, он не обнаружил дневника в квартире Маккарти, зато нашел десятки альбомов со скетчами и рисунками, главным образом, портретами. Альбомы говорили о том, что архитектор в душе хотел не проектировать здания, а заниматься живописью.
Карандашные рисунки лежали и на кухонном столе. Один — потрясающий по точности портрет золотистого ретривера. Другие — глаза собаки, на которые под разным углом падал свет. Некоторые — абстрактное сочетание света и тени.
Рисунки зачаровали Билли с первого взгляда: он сразу понял, что художник, работая над ними, пребывал в состоянии эмоционального хаоса. Билли по праву считал себя знатоком хаоса.
Он стоял у стола, проглядывая рисунки, а через какое-то время обнаружил, что сидит на стуле, но не мог вспомнить, как садился на него. А настенные часы разъяснили ему, что на рисунки он смотрел более четверти часа, хотя Билли мог поклясться, что провел над ними две-три минуты.
Потом, все еще завороженный искусством, он крайне удивился, почувствовав текущую по щекам кровь.
Не ощущая боли, в полном недоумении, поднял руку, коснулся щек, лба, поискал рану, но найти не смог. А когда взглянул на кончики пальцев, обнаружил, что они блестят от бесцветной жидкости.
Он узнал эту жидкость. Слезы. По роду своей работы ему иногда приходилось доводить людей до слез.
Билли не плакал тридцать один год, с тех самых пор, как прочел невероятно большой и потрясающе прекрасный роман, лишивший его последних остатков жалости и сочувствия к человеческим существам. Люди были не чем иным, как машинами из мяса. Он не мог жалеть ни машины, ни мясо.
Тот роман заставлял его хохотать до слез. И потом, благодаря беспредельной глупости человечества, слезы смеха не раз и не два наворачивались на глаза.
Но эти новые слезы поставили Билли в тупик.
Удивили его.
Встревожили.
У него увлажнились ладони.
Обсыпанные мелкодисперсным порошком латексные перчатки стали склизкими от пота. Пот поднимался вверх, вытекал из-под перчаток повыше запястий, смачивал рукава рубашки.
Будь его слезы слезами смеха, которые появлялись, если хохотать очень уж долго и громко, он бы ничего не имел против. Но он не смеялся, да и не хотелось ему смеяться.
Его презрение к человечеству оставалось прежним, и он знал, что слезы эти вызваны не комичным ужасом, который он иной раз ощущал, читая книгу или наблюдая за людьми.
Еще один вариант пришел в голову: этими слезами он оплакивал себя, жизнь, которую устроил себе.
Тревога переросла в страх.
Жалость к себе указывала на то, что ты чувствуешь себя обманутым, что жизнь несправедливо обошлась с тобой. Но справедливости ты мог ожидать, если вселенная функционировала согласно некоему набору принципов, некоему дао, и в основе ее лежала кротость и добро.
Такие идеи являли собой интеллектуальный водоворот, который мог засосать и уничтожить его, если бы он позволил им еще на мгновение оставаться в голове.
Билли хорошо знал могущество идей. «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты» — так сторонники здоровой пищи всегда попрекают завсегдатаев кафе быстрого обслуживания. Но ведь то же самое можно сказать и об идеях.
С ненасытной жаждой он заливал в себя беллетристику великих мыслителей двух поколений, сортировал их идеи, выбирал подходящие. В пятьдесят один год чувствовал себя слишком старым, чтобы превращаться из укропа в корнишон. Он чувствовал себя слишком старым для этого и в двадцать пять.
Билли не знал, почему эти рисунки заставили его плакать.
С гулко бьющимся сердцем, учащенно, как бывает при панике, дыша, он подавил в себе желание и дальше изучать рисунки в попытке понять, в чем причина его столь экстраординарной реакции.
Поскольку на кону стояли его счастье и будущее, Билли скоренько сложил рисунки в стопку и поспешил с ними в кабинет Брайана Маккарти, где скормил бумагорезательной машине, находившейся у стола.
Наполовину убежденный в том, что обрезки живые, он высыпал ворох бумажных полосок шириной в четверть дюйма в зеленый пластиковый мешок для мусора, который нашел на кухне. Позже, в Санта-Барбаре, намеревался сжечь изрезанные рисунки.
К тому времени, когда он перенес системный блок, корзинку с распечатками электронных писем Ванессы и зеленый мешок с изрезанными рисунками к «Кадиллаку» и уложил все в багажник, частота сердцебиения практически вернулась к норме, и он взял под контроль дыхание.
Сев за руль, Билли стянул с рук отвратительно склизкие латексные перчатки и бросил на заднее сиденье.
Вытер ладони о слаксы, о пиджак спортивного покроя, о рубашку и укатил от дома Маккарти, где с ним чуть не случилась беда.
Когда нашел выезд на автостраду, слезы прекратились, слезы начали высыхать.
Билли подозревал, что наилучший способ вычеркнуть из памяти это выбившее из равновесия происшествие — убить совершенно незнакомого человека, выбрав его методом тыка.
Но иногда убийство приходилось откладывать до более удобного момента. Билли выехал в Санта- Барбару позже, чем рассчитывал, так что сначала предстояло войти в график.
Глава 44
В доме Эми Брайан собрал собачью еду и лакомства, необходимые на три дня, хотя они собирались обернуться быстрее, упаковал в пластиковый контейнер вместе с мисками для еды и воды и прочим собачьим снаряжением. Никки все это время сидела рядом и вежливо просила чем-нибудь ее побаловать. Конечно же, отказать Брайан не мог.