Самый жестокий месяц
Шрифт:
Но и для этого было слишком поздно.
Гамаш шел по коридору, мужчины и женщины, стоявшие по обе стороны, приветствовали его, улыбались, и ему стало спокойнее. Кое-какие слова, сказанные Франкёром, прояснили кое-что. Какая-то часть информации в этот миг вывернулась так, что он увидел ее в ином свете. Но, будучи в состоянии стресса, Гамаш упустил мгновение. Это было связано с Арно? Или с делом, которое он вел в Трех Соснах?
– Что ж, все прошло хорошо. Для Франкёра, – сказал Бребёф, догнав Гамаша, пока тот ждал лифта.
Гамаш молчал и смотрел на цифры, пытаясь припомнить, что
– Знаешь, ты мог бы и не скрывать, что было в том конверте, – сказал Бребёф. – Кстати, а что там было?
– Извини, Мишель, ты что-то спросил? – Гамаш вернулся к реальности.
– Конверт, Арман. Что в нем было?
– Да ничего особенного.
– Тогда в чем проблема?
– Он не сказал «пожалуйста».
Бребёф нахмурился:
– Ты сам-то слышишь, что говоришь? Раздаешь другим советы, а через твой толстый череп что-нибудь проникает? Зачем делать из этого тайну? Мы боимся наших тайн. Разве не это ты всегда говоришь?
– Есть разница между тайной и частной жизнью.
– Ну, это чисто семантические различия.
Двери лифта открылись, и Бребёф вышел. Собрание прошло лучше, чем он мог себе представить. Гамаш почти наверняка покинет Квебекскую полицию, но мало того, он еще унижен и уничтожен. Или скоро будет.
В лифте Арман Гамаш твердо стоял на ногах, как одно из деревьев Жиля Сандона. И если бы Сандон находился рядом, то, возможно, услышал бы то, чего не могли услышать другие: крик Армана Гамаша, которого рубили под корень.
«Говорю вам тайну».
Эти слова из Послания апостола Павла к Коринфянам не давали покоя Гамашу. Эти слова были пророческими. В одно мгновение его мир изменился. Он ясно увидел то, что было скрыто. То, что никогда не хотел видеть.
Он заехал в школу на Нотр-Дам-де-Грас и успел застать секретаря, которая уже собиралась уходить домой. И теперь он сидел на парковке и разглядывал две вещи, полученные от нее. Список выпускников и еще один ежегодник. Она не могла понять, зачем ему все это нужно, но Гамаш пробормотал извинения, и она сдалась. Он думал, она потребует с него расписку. «Больше я не потеряю ни одного школьного альбома».
Но альбомы не были потеряны. Они были украдены. Кем-то, кто учился в школе с Мадлен и Хейзел. Кем-то, кто хотел скрыть свое лицо. И теперь, глядя на список выпускников и альбом, Гамаш точно знал, кто это.
«Говорю вам тайну», – услышал он надтреснутый голос Рут, читавшей эти великолепные слова. А следом – другой голос. Голос Мишеля Бребёфа. Обвиняющий, рассерженный. «Мы боимся наших тайн».
Гамаш знал, что так оно и есть. Из всего, что мы держим в себе, хуже всего наши тайны. То, чего мы настолько стыдимся, что должны прятать это даже от себя. Тайны ведут к заблуждениям, а заблуждения – ко лжи, а ложь создает стену.
Мы боимся наших тайн, потому что они разделяют нас с другими людьми. Делают одинокими. Превращают нас в пугливых, злобных, ожесточенных людей. Обращают нас против других и в конечном счете против нас самих.
Убийство почти всегда начинается с тайны. Убийство – это тайна, протяженная во времени.
Гамаш позвонил
После этого он завел машину и поехал за город. Пока он ехал, зашло солнце, а когда он добрался до Трех Сосен, было уже совсем темно. В свете фар он видел лягушек, прыгающих по дороге, – они пытались пересечь ее по причине, которая навсегда останется для него тайной. Гамаш сбросил газ, стараясь не наехать на лягушек. Они подпрыгивали в свете фар «вольво», словно радостно приветствуя водителя. Они выглядели в точности как лягушки на довольно дурацких старинных тарелках Оливье. Гамашу пришла в голову мысль купить у Оливье две штуки, чтобы напоминали ему об этой весне и танцующих лягушках. Но потом он понял, что, вероятно, не сделает этого. Он не хочет ничего, что напоминало бы ему об этом дне.
– Я всех обзвонил, – сказал Бовуар, как только Гамаш вошел в оперативный штаб. – Они придут. Вы уверены, что хотите провести дело именно так?
– Уверен. Я знаю, кто убил Мадлен Фавро, Жан Ги. Кажется логичным, что это дело, начавшись с круга, должно описать полный круг. Мы встречаемся в старом доме Хадли в девять вечера. И мы назовем убийцу.
Глава сорок первая
Сердце у Клары было в пятках, в печенке, в копчике. Все ее тело откликалось на биение сердца. Она не могла поверить, что снова находится в старом доме Хадли.
Стояла темнота, если не считать слабого пламени свечи.
Когда ей позвонил инспектор Бовуар и сказал, чего хочет Гамаш, она подумала, что он шутит или выпил лишнего. В общем, не в себе.
Но он говорил серьезно. Они должны были встретиться в девять вечера в старом доме Хадли. В той самой комнате, где умерла Мадлен.
Весь вечер Клара смотрела на стрелки часов, неуклонно двигающиеся к девяти. Поначалу мучительно медленно, потом они вдруг ускорились и полетели по циферблату. Она не могла даже есть, и Питер умолял ее никуда не ходить. Наконец ее ужас нашел опору, и она согласилась остаться. В их маленьком доме, у камина, с хорошей книгой и стаканчиком мерло.
Спрятаться.
Но Клара знала, что если она останется дома, то ей придется нести этот груз трусости до конца дней. И когда часы показали пять минут девятого, она поднялась, словно пребывая в чьем-то чужом теле, надела куртку и вышла из дому. Как зомби в одном из старых черно-белых фильмов.
Она и оказалась в черно-белом фильме. Без уличных фонарей и светофоров на Три Сосны после захода солнца опускалась темнота. Если не считать светящихся точек в небе. И света в домах вокруг деревенского луга, которые умоляли ее не покидать их, не делать этой глупости.
Клара в темноте присоединилась к другим – к Мирне, Габри, месье Беливо, колдунье Жанне; все они плелись, словно против воли, к заколдованному дому на холме.
И вот она снова оказалась в этой комнате. Она обвела взглядом лица, обращенные к свече в середине их кружка, – ее свет отражался в их глазах, как контрольная лампочка, свидетельствующая о страхе, который они несли в себе. Клара поразилась тому, насколько пугающим может быть простое мерцание свечи, если другого света у вас нет.