Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной
Шрифт:
Гара улыбнулся.
— Я отлично понимаю разницу между словами «препятствие» и «воля» и докажу вам, граф, что препятствие действительно имеется, а если здесь сказывается и чья-то воля, то она скорее благожелательная, чем враждебная.
— В таком случае начнем с препятствия, — сказал, поклонившись, граф.
— Препятствие, сударь, заключается в том, что вчера ночью объявлена война между Королевством обеих Сицилии и Французской республикой; из этого следует, что охрана, состоящая из пяти вражеских военных, как вы сами понимаете, скорее повредит их королевским высочествам, чем защитит их. Что же касается воли — в данном случае моей, — она, как видите, обусловлена этим препятствием и направлена на то, чтобы не подвергать августейших путешественниц
— Так откровенно, сударь, что я был бы счастлив, если бы вы согласились повторить их высочествам то, что изволили сейчас сказать мне.
— Я сделал бы это с большим удовольствием, граф, но чувство деликатности, которое вы, несомненно, одобрили бы, если бы знали его причину, лишает меня, к великому моему сожалению, чести лично засвидетельствовать им свое почтение.
— И по какой-то причине вы желаете хранить это чувство в тайне?
— Вовсе нет, сударь. Я только опасаюсь, что присутствие мое будет им неприятно.
— Этого не может быть.
— Я знаю, с кем имею честь говорить, сударь. Вы граф де Шатильон, придворный кавалер их королевских высочеств. Я об этом осведомлен; тут мое преимущество перед вами, ибо вам неизвестно, кто я такой.
— Могу засвидетельствовать, сударь, что вы светский человек, и притом исключительно любезный.
— Вот поэтому, сударь, Конвент и оказал мне роковую честь, поручив именно мне прочитать королю Людовику Шестнадцатому смертный приговор.
Граф де Шатильон отступил на шаг, словно вдруг увидел перед собой ядовитую змею.
— Значит, вы Гара, член Конвента? — воскликнул он.
— Я самый, граф. Если мое имя так поразило вас, хотя вы, насколько мне известно, не родственник королю Людовику Шестнадцатому, — посудите сами, какое впечатление оно произвело бы на бедных принцесс, которые доводятся ему тетками. Правда, — добавил посол, тонко улыбнувшись, — при жизни племянника они не особенно любили его. Но теперь, я уверен, они его боготворят. Смерть подобна ночи — она примиряет.
Граф поспешил откланяться и пошел доложить об итоге этой беседы мадам Виктории и мадам Аделаиде.
XXXV
ФРА ДЬЯВОЛО
Граф де Шатильон возвращался к двум престарелым принцессам в чрезвычайном волнении, ведь только что ему пришлось говорить не только с одним из убийц короля, но вдобавок с тем из них, кто прочел Людовику XVI смертный приговор. Принцессы, порученные заботам капрала Мартена, уже немного известны тем читателям, кто знаком с нашими произведениями: эти дамы уже появлялись, будучи лет на тридцать моложе, в нашей книге «Джузеппе Бальзамо», и не только под теми именами, что были названы здесь, но и под менее поэтичными прозвищами Тряпка и Пустомеля, которые с отеческой непринужденностью дал им Людовик XV.
Мы знаем, что третья его дочь принцесса Софи, которой царственный родитель, под стать первым двум, дал благозвучное прозвище Ворона, скончалась в Риме, причем из-за ее болезни задержался отъезд двух сестер. По воле случая их появление в Итри совпало с приездом в этот город французского посла.
Скандальная летопись придворных нравов всегда с уважением относилась к мадам Виктории, чей образ жизни был неизменно безупречен. Но, так как злоязычникам всегда требуется какая-нибудь жертва, они напали на мадам Аделаиду. Она действительно слыла героиней довольно постыдного приключения, героем которого был ее собственный отец. Людовик XV не был патриархом, и сомневаюсь, что Бог, если бы ему вздумалось сжечь современный Содом, стал бы посылать своего ангела к королю, как некогда к Лоту, с повелением покинуть проклятый город; но все же приключение это если не в подробностях, то в основе своей считалось повторением истории ханаанеянина Лота, как известно, прискорбно позабывшего о семейных узах и ставшего отцом Моава и Бен-Амми. Забывчивость короля Людовика XV и его дочери мадам Аделаиды имела последствие вдвое меньшее: плодом ее явился всего лишь один ребенок мужского пола. Он родился в Колорно, в великом герцогстве Пармском, получил имя графа Луи де Нарбонна и стал одним из самых блестящих и в то же время самых легкомысленных вельмож двора Людовика XVI. Госпожа де Сталь, после отставки своего отца г-на Неккера, оставившего пост председателя Совета, все же сохранила некоторое влияние и в 1791 году содействовала назначению графа де Нарбонна военным министром. Обольщаясь нравственными и умственными достоинствами этого очаровательного человека, она попыталась поделиться с ним своим талантом и благородством, но потерпела неудачу. Положение дел требовало, чтобы человек был гигантом, а г-н де Нарбонн оказался карликом или, если угодно, существом заурядным. Под тяжестью испытаний он не устоял.
Оказавшись 10 августа в списке обвиняемых, он пересек пролив и примкнул в Лондоне к эмигрировавшим членам королевской семьи, однако никогда не поднимал шпаги против Франции. Он был слишком слабым ее сыном, чтобы спасти ее, но заслуживал похвалы хотя бы тем, что никогда не желал ей гибели.
Когда престарелые принцессы решили покинуть Версаль, не кто иной, как г-н де Нарбонн был уполномочен подготовить их побег; они уехали 21 января 1791 года; по этому случаю Мирабо произнес одну из своих последних и притом самых ярких речей, названную им «О свободе эмиграции».
Из рассказа капрала Мартена мы знаем, что их высочества жили последовательно в Вене и Риме и, отступая перед Республикой, которая, захватив сначала север, стала потом вторгаться и на юг Италии, решили, наконец, поселиться в Неаполитанском королевстве у высокопоставленных родственников.
Эти родственники, которым в скором времени предстояло стать отнюдь не столь высокопоставленными, были не кто иные, как король Фердинанд и королева Каролина.
Как и предвидел капрал Мартен, весть, принесенная принцессам графом де Шатильоном, очень взволновала их. Мысль продолжать путь без охраны, с одним только придворным кавалером действительно не могла их не пугать, хотя граф, щадя нервы несчастных принцесс, и скрыл, что поблизости находится страшный член Конвента. Они были в полном отчаянии, а тут еще слуга из гостиницы почтительно постучал в дверь и доложил графу, что некий молодой человек, приехавший накануне, просит разрешения переговорить с ним.
Граф де Шатильон вышел и почти тотчас вернулся; он сообщил их высочествам, что посетитель, просивший принять его, — воин армии Конде; он привез письмо графа Луи де Нарбонна, предназначенное их высочествам и особенно мадам Аделаиде.
Принцессам было приятно, что письмо доставил воин армии Конде, а главное — что оно от графа де Нарбонна.
Посланца пригласили войти.
То был молодой человек лет двадцати четырех, блондин с белокурыми усами и светлой бородкой, приятной внешности, свежий и розовый, как женщина, одетый просто, но опрятно; его манера держаться, не лишенная некоторой чопорности, возникающей как следствие привычки носить военный мундир, свидетельствовала о благородном происхождении и умении вести себя в обществе.
Приостановившись в дверях, он почтительно поклонился принцессам. Граф де Шатильон указал ему на мадам Аделаиду; юноша прошел по комнате шага три, преклонил колено и протянул старой принцессе письмо.
— Прочитайте, Шатильон, прочитайте, — сказала мадам Аделаида, — мои очки куда-то подевались.
И она, ласково улыбаясь, жестом попросила молодого человека встать.
Граф прочитал письмо и, обращаясь к принцессам, сказал:
— Письмо действительно от графа Луи де Нарбонна; он почтительно представляет вашим высочествам господина Джованни Баттиста Де Чезари, корсиканца по происхождению, служившего в армии Конде, так же как и его спутники. Графу его рекомендовал шевалье де Вернег собственной персоной. Повергая к стопам ваших королевских высочеств свои верноподданнические чувства, он добавляет, что вам никогда не придется раскаиваться в том, что вы сделаете для этого юноши.