Сан-Ремо-Драйв
Шрифт:
— Я очень, очень виноват. Простите меня.
— Твое извинение принято. Увидимся завтра, когда вернетесь из школы. Удачи вам с вашим докладом.
Майкл сел, под туго натянутой кожей обозначились ребра.
— Подожди минутку. Ты не рассказал нам о Еврейском Гиганте.
— «Мёрфи и Малруни», — сказал Эдуард. — «Мёрфи и Малруни».
Они хотели, им нужно было, чтобы я исполнил наш обычный ритуал после фуршета в клубе. Кажется, и мне это было нужно.
— Ладно. Только сегодня будет короче. Мне надо вернуться к маме.
— Потому что у нее фингал!
— И лицо распухло!
— Очень
— Рассказывай. Сезон тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Решающий матч.
Я сел на край кровати.
— Это был конец сезона. Финальные игры «Тайгерс» против… кого мы любим ненавидеть?
— «Янкиз».
— А болеть за янки — это…
— Болеть за «Ю. С. Стил»! [96]
96
«Ю. С. Стил» — крупнейшая металлургическая компания США.
— Только теперь мы заменили бы ее на… скажем, на «Майкрософт». И вот, когда каждая игра могла решить исход дела, на поле выходят янки и Детройт.
Вправду ли было так? Я уже не знал, вижу ли мысленно подлинное событие или поблескивающую патину моих украшений. «Янкиз»? Думаю, это были «Ред сокс». «Тигры» в том сентябре вели с преимуществом в четыре игры. Значит — поэтическая вольность.
— Понятно, ребята, что перед Еврейским Гигантом стояла дилемма. День Очищения пришелся на встречу с заклятым врагом. Что ему было делать?
— Что? Что? — вскричали близнецы, словно слышали эту историю впервые. Так мы сидим, затаив дух, когда Гамлет фехтует отравленной шпагой, хотя другая часть нашего ума, временно бездействующая, знает, что его тело скоро прибавится к куче других трупов.
— Вы знаете ответ. Двадцатого сентября…
— Йом… Йом…
— Кипур. Когда весь Детройт призывал его играть, где был Еврейский Гигант?
— В си-на-гоге.
— Вы представляете? На кону — вымпел, а вместо того, чтобы выйти на «Тайгер стэдиум», Еврейский Гигант, некогда член нашего теннисного клуба «Беверли-Хиллз», закутался в талис и молится в синагоге. Позор! Предательство. Заговор мирового еврейства с целью подорвать национальный спорт. Но что говорил американский народ у себя дома, у станков и в барах Детройта?
— Надо спросить Малруни!
— И Мёрфи надо спросить!
И мы стали хором декламировать стихотворение Эдгара Геста:
День великий для еврея, светлый Йом Кипур настал. Тот, кто верит, соблюдает день священного поста. Гринберг чтил закон священный и не вышел на игру. Малруни с Мёрфи загрустили: без него мы как без рук…Эдуард прервал декламацию — тоже в своем роде святотатство.
— Папа, ты еврей, да?
— Мы еще не кончили.
— Нет, правда еврей?
— Наверное, да. То есть конечно.
— Тогда почему не ходишь в си-на-гогу?
Вопрос застал меня врасплох. А ответил я вот что:
— Ну, меня не так воспитали.
— Почему не так?
— Думаю, дедушке Норману и бабушке Лотте, когда они были детьми, пришлось вытерпеть много этой муры, и они хотели избавить меня и дядю Бартона от того же.
— И мы тоже евреи? — спросил Майкл. — В школе говорят, что тоже.
— Думаю, это вам выбирать — когда вам захочется.
— А ты выбирал?
— Слушайте, а как там с Малруни? И Мёрфи?
— Выбирал?
— Да.
— Почему?
— Когда подрос, я узнал, что очень плохие люди хотели истребить всех евреев…
— Гитлер?
— Не только — древняя порода людей, от Амана [97] до Гитлера, и, наверное даже не задумываясь об этом, я решил, что не буду очередной жертвой. Нет, это слишком мудрено! Я просто хотел, чтобы мое племя, существующее на земле черт знает сколько времени, — хотел, чтобы оно пробыло здесь чуть дольше.
97
Аман — персидский князь (кн. Есфирь, 3; 6).
— Плохие люди хотели убить всех индейцев тоже.
— Верно.
Наступила короткая пауза. Я наблюдал за отсветами бассейна, метавшимися по стенам и потолку, как сельди.
Майкл сказал:
— Давай закончим.
И трое хором мы проскандировали:
Мы без Хенка проиграем — ведь один из лучших он!.. Но его мы понимаем — он священный чтит закон! [98]98
Перевод А. Власовой.
Через несколько минут я пришел в большую спальню. Свет не горел. Я включил бра.
— Нет! — раздался возглас Марши.
Я выключил свет. Но перед этим успел увидеть, что она лежит не на своей кровати. На моей.
— Голова? — спросил я.
— Нет. Не хочу, чтобы ты меня видел.
Снаружи в комнату проникал свет фонаря над дорожкой. Я подошел к кровати. Протянул руку и провел ладонью по лицу Марши.
— Бедняжка. Очень больно?
Я почувствовал, как ее рука прикоснулась к моему поясу, к пряжке, расстегнула ее.
— Не очень, — ответила она. — Больнее было бы, если бы ты ничего не сделал.
Расстегнутые брюки упали на пол. Я вышел из них. Она нащупала резинку моих трусов.
— Я так боялась, что ты ничего не сделаешь. Только будешь смотреть на меня с презрением. Это убило бы меня.
Она стянула с меня трусы, несмотря на сопротивление воспрявшего члена. Я стал коленом на матрац. Моя ладонь съехала с ее щек на грудь под скользкой шелковой рубашкой. Она села. Обняла меня. Стала целовать — в лоб, в щеки, в шею, в губы, в подбородок. Я упал на нее. Ноги ее были раздвинуты. Рубашка задрана. Ее таз уже двигался навстречу. Мой член скользнул по влажным волосам и вошел в нее.